23 июня
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Дмитрий Андреев, Геннадий Бордюгов
Представленный мониторинг свидетельствует о том, что при подготовке и праздновании 80-летия Победы те тенденции, которые были обозначены как ведущие в предыдущих аналогичных проектах «Победа-70» и «Победа-75», не только сохранили это свое качество, но и укрепили его. Новации имели место, но они не стали чем-то качественно, принципиально другим, тем, чего не было прежде, пусть даже в виде задумок или каких-то первых опытов. Это общее заключение необходимо конкретизировать по отдельным направлениям мониторинга.
Во-первых, ожидаемо продолжилось своего рода осовременивание Дня Победы в России. Праздник, оставаясь привязанным к вполне конкретному событию прошлого, стал еще больше проецироваться на настоящее. Причем степень такого осовременивания даже государствообразующего праздника, каким в постсоветское время (и уж точно в XXI веке) стал День Победы, намного превосходит градус осовременивания 7 ноября для Советского Союза. А значит, налицо не имевшая прецедентов в нашей истории (если такого не было после 1917 года, то тем более не было и до него) ситуация трансформации памяти в актуальный материал для смыслового конструирования. Данная тенденция заметно усилилась по сравнению с 75-летием Победы вследствие СВО, когда запрос на идеологию, способную поддерживать высокий накал общественно-политической атмосферы и при необходимости повышать его, резко усилился, но по-прежнему остается неудовлетворенным в силу
несменяемости статьи 13 Конституции, в которой говорится о недопустимости «государственной или обязательной» идеологии и констатируется незыблемое «идеологическое многообразие». Поэтому образы Великой Отечественной войны и одержанной в ней Победы явочным порядком заимствуются для смыслового обеспечения как самой спецоперации, так и существования всей страны в условиях фактической войны с коллективным Западом. Можно с высокой степенью вероятности предположить, что такое заимствование Победы 1945 года для победы в новом масштабном конфликте, который, судя по всему, не завершится в обозримой перспективе, будет продолжаться и далее.
Во-вторых, указанное осовременивание Дня Победы, вопреки некоторым прогнозам, не приводит в России к тотальной мифологизации памяти непосредственно о самой войне. Наблюдается даже противоположная тенденция: осовременивание памяти повышает внимание фактам и событиям 1941–1945 годов как таковым, не создает ощущения привычки к ним, как это подчас бывало в советское время. Если трансляция памяти из прошлого в настоящее неизбежно приводит к ее адаптации к сегодняшнему контексту, то это проявляется в основном в общественно-психологическом восприятии, эмоционально-чувственном настрое, героизации и противоположной ей диффамации, но никак не в содержательной корректировке прошлого, его оценок и интерпретаций. Да, следует в очередной раз признать, что конкретно-историческое знание о войне по своей эффективности (понимаемой прежде всего как достижение зримых результатов в преодолении остающихся белых пятен и в исправлении архаичных трактовок) продолжает отставать от активно и действенно используемых пропагандистских образов, связанных с войной и Победой, но такое отставание является прежде всего следствие сохранения застарелой и не соответствующей вызовам времени инфраструктуры выработки и популяризации исторического знания. В этом смысле юбилей Победы в очередной раз показал такой разрыв между востребованной памятью и как бы объективным и вневременным знанием, причем разрыв не в пользу последнего.
В-третьих, единственный тренд, который совершенно явно обрел в последние годы противоположный вектор, что проявилось при подготовке юбилея и во время его проведения, – это активности оппозиционных (с разной степенью радикальности) интерпретаций официальных мероприятий, а также отношения к ним подавляющей части общества. Нельзя сказать, что их стало меньше, просто в настоящее время они звучат и резонируют не так заметно, как это фиксировалось при проведении предыдущих мониторингов, что также является следствием тех перемен, которые принесла спецоперация. С одной стороны, производители такой информационной продукции либо оказались за рубежом, либо объявлены иноагентами, что в обоих случаях существенно сокращает их аудитории, несмотря на возможности Интернета. Вместе с тем необходимо отметить, что снижение влияния этих субъектов и их институций явилось результатом именно прежде всего фундаментальных перемен в настроениях общества и отчасти мобилизации государства и повышения эффективности его функционирования (пусть и сегментарно), но отнюдь не следствием качественных сдвигов в информационно-пропагандистской работе тех структур, которые отвечают за данную сферу, главным образом электронных и особенно цифровых СМИ. В этой области по-прежнему преобладают стереотипы прошлого и даже во многом 1990-х годов.
В-четвертых, юбилей продемонстрировал гомогенность памяти о войне и Победе в новых регионах страны и в остальной России. Данный факт подтверждает естественность и органичность их вхождения в состав РФ. Если применительно к ДНР и ЛНР в границах этих непризнанных государств на начало СВО не оставалось сомнений в том, что пространство памяти о войне и Победе в них идентично пространству памяти в России (во всяком случае – преобладающему для подавляющего большинства граждан страны), то в отношении совсем нового региона – Запорожья – такой уверенности не было. Отдавая себе отчет в том, что идеологическая атмосфера в ДНР и ЛНР, с одной стороны, и в Запорожье, с другой стороны, всё-таки продолжает заметно отличаться, с опорой на представленный мониторинг можно с уверенностью констатировать, что при всех сложностях этого совсем нового региона его вхождение в Россию обусловлено в том числе иммунитетом к антисоветской и антироссийской пропаганде о войне со стороны Украины и абсолютным оценочным совпадением местного восприятия Победы с общероссийским.
В-пятых, как и прежние мониторинги, проект «Победа-80» показал наличие в рассмотренных локальных сообществах, идентифицируемых по возрастной или профессиональной принадлежности, своей локальной памяти о войне и Победе, однако, в отличие от картин, реконструированных предыдущими мониторингами, такая локальность в настоящее время не разрастается, а является константной величиной. Данный факт также объясняется общим изменением общественной атмосферы в стране из-за СВО. Однако застывание подобных локальных представлений, их фиксация и отсутствие свидетельств об их увеличении вовсе не говорят о том, что в рассматриваемых сообществах происходит какое-то качественное переформатирование памяти в направлении ее большего соответствия памяти большинства граждан. Налицо другой процесс, который еще предстоит осмыслить и выработать в отношении него набор конструктивных действий, а именно: сосуществование в сознании одних и тех же людей разных, подчас противоречащих друг другу проектов памяти. Затвердевание такой поливариантной памяти, особенно у молодого поколения, происходит из-за того, что до сих пор отсутствует информационная инфраструктура, которая создавала бы для этого сообщества продукцию, конкурентную с теми сетевыми ресурсами, которые являются популярными в молодежной среде и из которых данная целевая аудитория черпает не только сведения, но и уже готовые оценки и суждения. Школа в данном смысле продолжает оставаться абсолютно неконкурентоспособной. То, что локальные проекты памяти в настоящее время как бы замерли и прекратили свое интенсивное распространение, создает опасную иллюзию их преодоления.
В-шестых, рефлексии о войне и Победе, особенно культурные, по-прежнему остаются неэффективными и не отвечающими вызовам, стоящим в настоящее время перед страной. Это является следствием как элементарной неспособности создавать качественную продукцию теми, кому надлежит этим заниматься, так и вероятными, а подчас и нескрываемыми намерениями определенного круга профессионалов дождаться окончания СВО и возвращения к тем идеологическим ориентирам, которые были в стране до спецоперации. Такое положение дел при условии бюджетного финансирования культуры и науки является критически недопустимым и требует принятия неотложных мер по изменению системы государственной поддержки в этих областях. К тому же мониторинг показал, что наиболее значимые культурные проекты и научные достижения о войне и Победе чаще всего готовились либо самостоятельно, либо на фиксированную зарплату, предполагающую выполнение еще целого комплекта обязанностей. В целом же, как и в предыдущие юбилеи, культура и наука – в отличие от идеологии, хотя и неконституционной, но по факту всё же существующей и действующей, – при подготовке к юбилею действовали инерционно и не создали ничего действительно заслуживающего внимания.
В-седьмых, в том, что происходит за пределами России в отношении проектов памяти о войне и Победе, поступательно продолжаются и наращиваются процессы, зафиксированные мониторингами «Победа-70» и «Победа-75» и сводящиеся к формированию картины, полностью противоположной той, какая существует в России. Более того, данный процесс заметно усилился – тоже как ответная реакция на СВО, причем особой разницы между дальним и ближним зарубежьем теперь нет. Негосударственная, или народная, память в ближнем зарубежье оказывается малопригодной на фоне официальной антироссийской государственной пропаганды, остается уделом лиц старшего и отчасти среднего поколений, заставших советское время. Данный факт применительно к ближнему зарубежью следует рассматривать как одно из свидетельств общей неэффективности внешней политики России в этом регионе. Серьезный пересмотр и качественное изменение этой политики – давно назревшая задача. То же самое следует сказать и в отношении дальнего зарубежья. Складывается впечатление, что внешняя политика России по-прежнему выстраивается, исходя из приоритета сохранения хотя бы каких-то позиций на Западе, что недопустимо, особенно в ситуации открытой войны Запада с Россией. Память о Победе – это надежный индикатор всех этих процессов. Российская память не нужна никому, кроме России, и прошедший юбилей убедительно это подтвердил.
Таким образом, пространство памяти о Победе радикально – по сравнению с предыдущими юбилеями – актуализировалось. Это вызвано тем, что за три с лишним года СВО в стране сложился значительный сегмент патриотически ориентированного гражданского общества, данный сегмент остро нуждается в смыслах, которые могли бы стать надежными основаниями для ценностных ориентиров в сложившейся ситуации, таких специально спроектированных смыслов в настоящее время нет, поэтому их роль выполняет память о войне и Победе. Вместе с тем подобное фронтальное задействование этой памяти является ситуативным, и после окончания спецоперации – а тем более в случае каких-либо реверсивных тенденций в официальной пропаганде – дальнейшее бытование такой сильно политизированной памяти трудно спрогнозировать.
