«Вопросы истории» о Трилогии Владислава Леонидовича Малькевича "Советский проект: Начало"

voprosy istorii Новый взгляд на альтернативные сценарии советского проекта
В.Л. МАЛЬКЕВИЧ. Советский проект: Начало. В 3-х книгах. Кн. 1. Революция 1917 года: взгляд спустя столетие (Предисловие академика РАН А.А. Дынкина). М. АИРО-XXI. 2019. 472 с. с илл.; Кн. 2. Гражданская война в России. Ч. 1. М. АИРО-XXI. 2019. 512 с. с илл.; Ч. 2. М. АИРО-XXI. 2019. 672 с. с илл.; Кн. 3. Победы и поражения в строительстве новой жизни (1920-е годы). Ч. 1. М. АИРО-XXI. 2020. 640 с. с илл.; Ч. 2. М. АИРО-XXI. 2020. 736 с. с илл.

Трилогия (в трех книгах и пяти частях) Владислава Леонидовича Малькевича (1936—2020) — опытного администратора, на пике своей карьеры занимавшего посты первого заместителя союзного министра внешней торговли, руководителя Торгово- промышленной-палаты СССР
и Федеральной службы по валютному и экспортному контролю, главы «Экспоцентра» — посвящена, казалось бы, тематике, далекой от его профессиональной сферы. Однако обращение советского и затем российского управленца высокого уровня к истории трансформации страны от ее самодержавного состояния к новому советскому строю, каким он стал по завершении экспериментов 1920-х гг., представляется вполне закономерным. Сам переживший, причем, работая на серьезных должностях, переломные 1990-е гг., наблюдавший изнутри административной системы, как происходили демонтаж старой властной машины и одновременная кристаллизация на ее руинах качественно иного режима, и не на последних ролях участвовавший в этом процессе, В.Л. Малькевич имел пол
ное право спроецировать свой опыт конца 1980-х — начала 2000-х гг. на события первой трети XX в. Это право было обусловлено не погруженностью в историческую конъюнктуру, не осведомленностью об источниковом материале и не знанием историографической ситуации, а квалификацией государственного деятеля переходной поры, понимающего, как в транзитные периоды происходят перемены внутри управленческого контура, и, вместе с тем, обладающего достаточным уровнем общей культуры и исторических знаний, чтобы при видимых сходствах между разными эпохами не опускаться до упрощенных объяснений и аналогий.
С этой точки зрения понятна заявляемая автором методология всего труда, которую он называет «ретроспективно-перспективным анализом». Эта методология представляет собой «своеобразную раскрутку свершившегося в его естественную перспективу в направлении местонахождения наблюдателя в данный момент» (1, с. 11; здесь и далее в ссылках сначала указывается книга, а затем страница). То есть историк при такой исследовательской оптике, с одной стороны, рассматривает прошлое не извне, а изнутри, объясняя происходящее, исходя из самого описываемого текущего момента, как это и положено исследователю, претендующему на максимально возможную объективность. Но с другой стороны, этим обычным действом, которым, как правило, исчерпывается академический взгляд на историческое событие, дело не ограничивается — изучающий осуществляет своего рода ретроспекцию наоборот: наблюдатель не «подтягивает» к себе анализируемый факт, отстоящий от него на большей или меньшей временной дистанции, а наоборот — сам «переносится» в исследуемый период и интерпретирует его, оценивая разные сценарии будущего, в том числе и тот, который в итоге реализуется.
Результативность «ретроспективно-перспективного анализа» для объяснения большого революционного цикла (а В.Л. Малькевич не ограничивается оценкой событий только 1917 г., но по примеру Французской революции, растянувшейся на полтора десятилетия, от штурма Бастилии до установления Первой империи, освещает примерно сопоставимый промежуток времени — от начала Первой мировой войны до утверждения сталинского единовластия) подтверждается формулированием восьми проблем, с помощью которых автор анализирует канун 1917 г. и сами события этого переломного года. Безусловно, в той или иной степени эти проблемы уже рассматривались в историографии, но в данном случае они обозначаются как определенные реперные точки, которые в своей совокупности составляют систему смысловых координат, в рамках которой и реконструируется начальный этап революционных перемен. Пер
вая проблема — это параллельное нарастание буквально в геометрической прогрессии двух, казалось бы, взаимоисключающих тенденций: бурного экономического роста и одновременно дезориентации, фрагментации и даже дисперсии во всех стратах общества (1, с. 11—12). Вторая — конфликт внутри пространства власти между собственно властью и элитой (1, с. 12—13). Третья — несоответствие ценностей и политической культуры февральского режима жизненным ориентирам подавляющего большинства населения (1, с. 13—14). Четвертая — оригинальный политический курс большевиков, строившийся на сочетании «кунктаторства» и игры на дестабилизацию (1, с. 14— 15). Пятая — готовность большевиков (и отсутствие такой готовности у остальных политических акторов конца 1917 — начала 1918 г.) выйти за пределы представлений о революционной легитимности и отказаться от «догмата» об Учредительном собрании как неизбежном институте государственного строительства (1, с. 15—16). Шестая — определявшийся «социокультурным уровнем подавляющего большинства населения» массовый запрос на термидор (1, с. 16—17). Седьмая — действительная, а не мифологизированная роль Запада в событиях 1917 г. (1, с. 17). Восьмая проблема — псевдорелигиозный характер большевистской идеократии как способ новой власти соответствовать господствовавшей в стране традиционной культуре (1, с. 18).
В конфигурации этих восьми проблем, предопределивших структуру первой книги, причем без марксистского схематичного детерминизма и в то же время не прибегая к модному ныне, но бездоказательному феноменологическому описанию, автору удалось представить собственный оригинальный взгляд на канун и начальный этап революции.
Оригинален взгляд В.Л. Малькевича и на Гражданскую войну. По его мнению, этот конфликт, продолжавшийся несколько лет после Октябрьской революции, следует рассматривать лишь как один из эпизодов особого способа существования общества в России — «тотальной гражданской войны», которая является перманентной на протяжении вот уже нескольких веков начиная с оформления Московского царства при Иване III. Подобное бытование социального, преимущественно и главным образом в конфликтных формах, — это онтологическое свойство нашей истории (2, 1, с. 6—8; здесь и далее в ссылках после книги и перед страницей указывается часть). Приведенное утверждение встречалось в исторической науке и прежде. В частности, историк А.Л. Станиславский рассматривал Смуту начала XVII в. именно как форму гражданской войны, а в постсоветское время стали высказываться оценки сталинской эпохи как продолжения Гражданской войны, которая изменила облик, но полностью сохранила свою сущность. Однако приведенные суждения все же отличны от взгляда В.Л. Малькеви- ча: одно дело воспринимать в образах гражданской войны периоды внутренних нестроений, а другое — как это делает автор трилогии — считать конфликтность, доходящую порой до открытого противостояния, системообразующей характеристикой общества, проявляющейся в разные эпохи и в разных видах, причем независимо от того, находится ли страна в мобилизационном рывке или пребывает в стагнации.
Здесь хотелось бы выразить сожаление по поводу того, что столь значимое и по сути своей историсофское наблюдение В.Л. Малькевич прогова
ривает как бы вскользь, а собственно событийная сторона противостояния основных лагерей в Гражданской войне — красных и белых — излагается просто в хронологической последовательности и фактически в отрыве от этого ценного и многообещающего заключения о глубинной конфликтности как важнейшем факторе истории России. Когда же автор переходит к рассмотрению «третьей силы» — разного рода вооруженных и повстанческих формирований, боровшихся и с красными, и с белыми, — он снова начинает говорить о них как об акторах гражданской войны с маленькой буквы, то есть не конкретно послереволюционной борьбы, а периодически вспыхивавшего и порождавшего очередную смуту противостояния. Для В.Л. Малькевича маркером отнесение такого рода формирований к «третьей силе» служит их мотивация: они выступали не за «более правильный с их точки зрения» политический режим, но за консервацию общей нестабильности как среды, наиболее благоприятной для криминальной деятельности (2, 1, с. 13).
И снова автор останавливается на приведенной констатации и не делает напрашивающегося вывода: гражданская война как национальный поведенческий стереотип провоцировалась не только и даже не столько политическими причинами, а чаще побуждением к нелегитимному обогащению или как вариант — стремлением к специфически понимаемой «правде», поэтому понятной становится борьба «третьей силы» в Гражданской войне против и красных, и белых, которые руководствовались политическими резонами. Значит, Гражданская война лишь отчасти может считаться проявлением исторической российской конфликтности.
Автор щедро дарит историкам еще одно меткое, но не развитое им в должной мере наблюдение — о том, что не большевики, а именно их оппоненты первыми начали вооруженную борьбу, и в результате этого новый строй «обрел тоталитарные и репрессивные» черты (2, 1, с. 494). Этот вывод актуализирует изучение советской власти первых месяцев — до введения красного террора — как в значительной мере иного политического режима. Вряд ли в тех исторических реалиях всеобщей радикализации, роста нетерпимости и усугублявшегося общественного раскола, который нельзя объяснить лишь падением уровня жизни, у советской власти были шансы сохранить декларировавшийся ею гуманистический потенциал, однако признание ее «обреченности» на устойчивость лишь путем воспроизводства насилия не дает права автоматически отсчитывать это насилие от 25 октября 1917 г.
Труд В.Л. Малькевича имеет не только аналитическую, но и справочную ценность. Например, вторая часть второй книги представляет собой собрание биографий красных, белых и представителей «третьей силы». Это авторское решение выглядит оправданным: персоналии не загораживают собой ни авторской концепции, ни последовательного изложения основной событийной канвы Гражданской войны, но дополняют общую картину и делают материал более живым и содержательным.
В максимальной степени профессионализм автора — руководителя, поработавшего на вершинах позднесоветской и постсоветской административно-хозяйственных вертикалей, глубоко погруженного к тому же в исторический материал, — проявился в третьей книге, в которой разбираются вопросы строительства нового государства в 1920-х гг., возникавшие на этом пути развилки и оцениваются дискуссии о том вре
мени, начавшиеся еще в годы перестройки и не завершающиеся по сей день. Тематика этой книги (в отличие от содержания первых двух, посвященных соответственно революционному кризису и Гражданской войне) особенно близка В.Л. Малькевичу, занимавшемуся в конце XX — начале XXI в. фактически тем же самым, чем и рассматриваемые им фигуры в 1920-х гг., а именно — поиском оптимальных форм организации экономической жизни и сопряжением наиболее вероятных моделей развития страны с глобальными геополитическими раскладами и трендами.
Именно поэтому авторский взгляд на нэп и его исторические перспективы — предельно выверенный и взвешенный, что особенно контрастирует с дискуссией о возможностях сохранения рыночных элементов в советском режиме, которая с новой силой активизировалась в связи со столетием этого решения X съезда РКП(б), принятого в 1921 г. В.Л. Малькевич вполне в теме этой дискуссии, но он отказывается следовать в русле упрощенного мнения, преобладающего среди российских и зарубежных историков, считающих, что сохранение в Советской России и затем в СССР многоукладной экономики позволило бы избежать сталинского террора, а то и подавно — реализовать китайскую модель государственного капитализма намного раньше самого Китая (3, 1, с. 14—15).
Автор признает колоссальный потенциал «интегрального типа экономики», когда рыночные отношения не мешают «социальным достижениям в области удовлетворения материальных и духовных потребностей человека», и при этом сохраняется «регулирующая функция государства» (3, 2, с. 132). Прообразом такого «интегрального типа» и можно считать нэп. Более того, В.Л. Малькевич отмечает острую востребованность «интегрального типа» во второй половине XX в., когда и на Западе, и в СССР обсуждались идеи конвергенции (3, 2, с. 134). (Здесь, кстати, стоило бы дополнить автора и особо подчеркнуть, что и после неолиберального поворота на Западе, связанного с политикой Рейгана и Тэтчер, интерес к конвергенции не ослабевал ни там, ни в СССР, причем у нас к ней призывал отнюдь не только А.Д. Сахаров, но и гораздо более «системные» экономисты и даже партийные и государственные деятели). Иными словами, нэп — как модель, как концепция, но не как тот хозяйственный строй, который в итоге фактически сформировался в СССР, — по сути, задавал повестку общемирового развития еще за полвека до того, как о необходимости конвергенции заговорили ведущие интеллектуалы Запада.
Следует еще раз обратить внимание на то, что, говоря о неиспользованных ресурсах нэпа, В.Л. Мальке- вич имеет в виду не то сообщество мелких и средних предпринимателей, которое действовало в советской экономике в 1920-х гг., а идеальную модель встраивания частной инициативы в государственное хозяйство. Поэтому-то автор и считает началом отхода от нэпа событие, которое обычно в историографии не только не воспринимается таковым, но даже подчас вообще не рассматривается в контексте существования в СССР многоукладной экономики, а именно — постепенное оттеснение старых спецов, особенно из числа хозяйственных кадров, от руководящих должностей в народнохозяйственном комплексе и их замену новой партийной номенклатурой, поднявшейся во время революционных событий и Гражданской войны, но не обладавшей необходимой квали
фикацией (3, 2, с. 142). В.Л. Мальке- вич фиксирует это, имея в виду в том числе и рыночные реформы 1990-х гг. (3, 2, с. 143) и тем самым с досадой констатируя, что правильная, научно обоснованная и прагматически ориентированная новая экономическая политика не имела успеха и в конце XX в.
Вместе с тем автор далек от идеализации того нэпа, который просуществовал несколько лет в 1920-х гг., и этот фактический, реальный нэп он во многом и опознает в той экономической системе, которая возникла на руинах планового советского хозяйства. Во всяком случае, оба исторических примера — и 1920-х, и 1990-х гг. — оказались неспособными выполнить главную, ключевую задачу любой экономической модели: обеспечить поступательное развитие на основе интенсивного ведения хозяйства с опорой на достижения науки и техники. И вот здесь необходимо разобрать те претензии, которые В.Л. Малькевич предъявляет к реальному нэпу 1920-х гг.
Прежде всего, исследователь обращает внимание на изначально враждебное отношение друг к другу советского государства и нэпманов. Причем, если историки обычно рассматривают эту враждебность с одной стороны — с позиции власти, видевшей в предпринимательской среде своих классовых врагов, а потому вынужденно терпевшей их лишь до поры до времени, то В.Л. Мальке- вич подходит к анализу такого противостояния более взвешенно. Он призывает не игнорировать ответную враждебность нэпманов к режиму и ту установку, которой они в массе своей следовали, — «получить максимальную прибыль от своих предприятий, пока советский режим предоставляет им такую возможность». Поэтому у нэпманов отсутствовало чувство социальной ответственности, они не были заинтересованы ни в «партнерских отношениях» с нанятыми работниками, ни в том, чтобы повышался культурно-образовательный уровень последних — иначе им пришлось бы больше платить. К тому же нэп способствовал консервации и даже росту безработицы (3, 2, с. 685). При таких установках ни о какой долгосрочной стратегии развития не могло быть и речи. К тому же важнейшим изъяном нэпа была его неспособность взять на себя функции «субъекта модернизации советской экономики», в то время как у государственного сектора такая возможность имелась, разумеется, «при условии решения необходимых организационных, кадровых и инфраструктурных проблем». Наиболее острую социальную проблему нэп спровоцировал на селе, о чем свидетельствовала «хлебная стачка» 1927 г. Наконец, автор придает большое значение культурной несовместимости нэпа и советского строя. По его словам, рынок насаждал «противный социалистическим отношениям потребительский образ жизни», в результате чего набирала силу соответствовавшая этим ориентирам буржуазная культура. Это вынудило большевистское руководство усилить пропаганду «революционного социалистического реализма» и даже пойти на частичную «реабилитацию» высокой дореволюционной культуры (3, 2, с. 685—686).
То есть налицо действительно новое понимание нэпа в целом и его крайне ограниченных — причем не столько из-за давления режима, сколько в силу своей внутренней природы — возможностей. И на фоне этого нового понимания раскрывается и, возможно, изначально непроявленный, неочевидный подтекст названия трилогии — «Советский проект: Начало». Не вызывает сомне
ния, что советский проект относился к категории больших и стратегически ориентированных, а значит изначально содержал в себе существенный инновационный компонент. В рамках такого проекта «интегрального типа экономика» даже в своем идеальном и выверенном варианте могла быть только вертикально организованной, непаритетной, с подчеркнутым доминированием государственного сектора и подчиненной ролью частного интереса. Максимализм, свойственный российскому национальному историческому опыту, вообще не оставил в созидавшемся государстве места частному интересу. Но дело не только в диктате максимализма, но и в дефекте частного интереса, который не соответствовал высокой мотивации большого проекта. Поэтому начало советского проекта было многовариантным лишь внешне — в любом случае максималистское, мобилизационное и мессианское должно было возобладать над частным, локальным и приватным.
И снова автор совсем немного не достроил свою концепцию до принципиально важного заключения, которое увязывало бы опыт 1920-х и реформ 1990-х гг., хотя все предварительные наблюдения для такого заключения были им сделаны и подробно прописаны. Поэтому тем более необходимо сложить готовые пазлы в целостную картину и через это придать импульс развитию исторической концепции В.Л. Малькевича.
Итак, вырисовываются шесть феноменов. Первая пара — это идеальный и правильный нэп и идеальная и правильная конвергенция. И то и другое могло бы оказаться исключительно перспективным для экономики СССР, если бы не внутренние, «родовые» дефекты нэпа и не оторванность от жизни проектов конвергенции, а также — в обоих случаях — если бы не сопротивление политического режима. Вторая пара — реальный нэп мелкотоварного производства и услуг и постсоветская приватизация. Оба феномена были ситуационными, рассчитанными на быстрое обогащение меньшинства и снижение жизненного уровня большинства, хотя и при видимом насыщении потребительского рынка товарами и услугами, и главное — не планировались на сколько-либо продолжительную перспективу и не обладали созидательной стратегией. Третья пара — молодое советское государство и молодая постсоветская Россия. И у того и у другого режима получилось справиться с искушениями примитивного потребительского рынка, использовать его для недопущения социального взрыва и вовремя свернуть эксперимент — более радикально в конце 1920-х гг. и осторожно, с оставлением многих рудиментов приватизации в 2000-х гг. Но в обоих случаях преодоление неправильно
го рынка позволило сохранить, пусть и со многими издержками, курс на развитие, а значит — и на сохранение и укрепление государственной субъ- ектности.
Безусловно, любые исторические аналогии всегда условны и содержат в себе искажения действительности. Но «ретроспективно-перспективный анализ» В.Л. Малькевича, с помощью которого он вырабатывал собственное видение и во многом новое и оригинальное понимание советского проекта, сравнивая действительно похожие, но отстоящие друг от друга на 70 лет ситуации в истории нашей страны, доказал свою состоятельность и применимость, в том числе и к другим периодам истории, обладающим внешним сходством.