11 мая –Журнал "Вопросы истории" (май 21019) об "Истории для экономистов"
Объемный двухтомный учебник всеобщей и российской истории для сту- дентов-экономистов под общей редакцией А.Д. Некипелова и С.Н. Катырина представляет собой первую в своем роде попытку изложения исторических знаний с учетом специфики основной вузовской специальности.
С одной стороны, задумка авторского коллектива понятна: систематизировать исторический материал таким способом, чтобы предложить будущим экономистам контекст, необходимый для более точного понимания истории экономики, и в то же время не превращать курс из содержательного исторического в специальную дисциплину, описывающую прошлое какой-то отрасли человеческой деятельности - в данном случае экономической. То есть история для экономистов не только не сводится к истории экономики, но и представляет собой классическую историческую дисциплину. В этом смысле продуктивными могут оказаться и другие исторические курсы. Не исключено появление со временем истории для биологов, географов и геологов, и это были бы перспективные курсы, позволяющие людям с естественнонаучными взглядами на мир систематизировать и приобретать заново сведения о прошлом своей страны и мира в целом. Не выглядит абсурдной и попытка адресного преподавания истории для изучающих физико-математические дисциплины, а уж тем более — для филологов или психологов. Причем каждая из таких «историй для кого-то» способна обогатить и классическую историческую науку — хотя бы уже просто нестандартным пониманием, казалось бы, вполне хрестоматий
ных фактов. И главное, что такого рода профилированием удастся избежать архаичной подачи необходимого минимума знаний по истории для получающих неисторическое образование. Любые попытки вычленения подобного минимума обречены в лучшем случае на повтор школьных учебников (разве что языком, рассчитанным на более взрослую аудиторию), а в худшем — на создание засушенной схематичной картинки, далекой от действительности, трудно усваиваемой и способной лишь задавить интерес молодых людей к прошлому.
С другой стороны, небеспочвенны и сомнения по поводу того, насколько корректным может быть преподавание истории с прицелом на основную специализацию обучающегося. В какой мере оправдано урезанное и отформатированное под заданный ракурс изложение сложного и многофакторного процесса, который должен быть в равной степени доносимым и для экономистов, и для инженеров, и для врачей? Не окажется ли такой адресный курс искаженным? Подобные сомнения становятся еще более правомерными, если учесть современную общемировую (во всяком случае, свойственную развитым странам) установку на непрерывное образование в течение всей жизни, на добор знаний и компетенций для перехода в совершенно новую профессию. В таком случае экономист, переквалифицировавшийся в психолога, будет обладать не какими-то универсальными базовыми сведениями по истории, а представлениями, полученными в рамках своей прошлой специальности и, возможно, не совсем адекватными для достраивания картины мира в рамках новой деятельности. Ведь непрерывное образование предполагает получение именно специальных, а не общеобразовательных знаний и навыков, к которым относится и история. В противном случае, если вдобавок к специальным квалификациям человеку придется осваивать в откорректированном под свою новую профессию виде еще и общеобразовательные дисциплины, то непрерывное образование станет просто неподъемным.
Словом, проблема, безусловно, существует, и споры о том, правильно или неправильно ориентировать общеобразовательные дисциплины на основную специализацию, по всей видимости, никогда не прекратятся. Однако из этого вовсе не следует, что экспериментировать в этом направлении недопустимо. Скорее наоборот, чем больше будет такого рода наработок, тем ближе мы окажемся к пониманию своего рода «золотой середины» — гармоничного сочетания общекультурного и специального в современном высшем образовании. Поэтому настоящий двухтомник следует рассматривать непредубежденно, по существу, без оглядок на то, как можно и как нельзя преподавать историю.
Материал учебника структурирован по хронологии и охватывает историю с древнейших времен и до концаXXвека. Всеобщая и отечественная история подаются параллельно, что особенно важно для целевой группы, которой адресован этот курс: так рельефнее и нагляднее прослеживаются общие закономерности и российская специфика, а значит, точнее выполняется задача учебника, сформулированная его авторами, - оказаться «полезным инструментом для будущего экономиста» (т. 1, с. 12). Можно было бы поспорить с авторами по поводу необходимости делать введение учебника именно «Введением в историю», как озаглавлен этот раздел первого тома. Несомненно, какая-то установочная часть, в которой объясняются принципы, в соответствии с которыми организован подаваемый далее материал, просто необходима. Но если авторы ориенти
руются на целевую группу, профильным направлением подготовки которой является экономика, то целесообразно ли перегружать их знакомством с антиподными теориями исторического процесса — цивилизационным подходом (т. 1, с. 23—48), а также формационным (т. 1, с. 48, 63), тем более что в последнем случае весьма дискуссионным выглядит отнесение к формационному подходу миросистемного анализа И. Валлер- стайна (т. 1, с. 57—63). Не правильнее ли было бы во «Введении в историю» ограничиться базовыми представлениями о хронологическом подходе и общих принципах историзма (т. 1, с. 16—23), а более сложными теоретическими конструкциями подытожить второй том — уже с опорой на полученные перед этим знания? Вызывает вопросы и перечень несовершенств хронологического подхода (т. 1, с. 22—23): если учебник предназначен для экономистов и представляет собой компендиум сведений sine qua non («того, без чего нельзя» — лат.) в этой профессии, то было бы вернее ограничиться просто правильной ориентацией студентов именно в сегодняшней информационной конъюнктуре, изобилующей «новыми хронологиями» и интерпретационным релятивизмом, а для этого хронологического подхода вполне достаточно, и его недостатки, очевидные профессиональным историкам, в данном случае не принципиальны. То есть складывается впечатление, что авторы сами ощущают определенную методическую тесноту их же собственной установки — создать адресный курс по истории, их тянет к обобщениям, близким и понятным для историков или философов, но вряд ли актуальным для экономистов.
Вместе с тем указанные перекосы «Введения в историю» не распространяются на основную часть учебника. Более того, то, что в концентрированном и явно избыточном для экономистов виде подается в начале первого тома, очень органично и естественно вплетено в его дальнейшее содержание.
Так, например, первая часть, рассказывающая о Древнем Востоке, может послужить наглядной иллюстрацией цивилизационного подхода. Материал, структурированный в трех главах и посвященный соответственно Ближнему Востоку, Индии и Китаю, позволяет понять цивилизационную специфику каждой из перечисленных территорий и, главное, вычленить экономическую составляющую этих цивилизаций. Большой объем сведений по хозяйственной жизни, социальным структурам, политическим системам, межгосударственным и межэтническим отношениям в трех регионах, культурным и религиозным особенностям представляется целостным и не содержит в себе каких-то тематических диспропорций. Исключительно важны подытоживающие каждую главу выводы, в которых цивилизационная специфика Ближнего Востока, Индии и Китая увязывается с экономическими особенностями этих исторических общностей (т. 1, с. 139—141, 216—218, 249—251). К сожалению, Индия представлена в этих выводах значительно меньше, чем Ближний Восток и Китай. Возможно, в этой части все же было бы уместным упоминание раннего марксистского концепта «азиатский способ производства», который в данном конкретном случае не противоречит подаче материала сквозь призму цивилизационного подхода.
Вторая часть также преподносится в ракурсе цивилизационного подхода — в ней содержится материал о греко-римском мире в античности и средневековье: изложение начинается с глубокой древности и заканчивается гибелью Византии в середине XV века. Такая периодизация выглядит несколько непривычной, хотя и вполне правомерной: совсем необязательно начинать средневековье с падения Западной Римской империи, тем более что как политический миф Римская империя просуществовала до начала XIX в., и этот анахронизм был замечен и «исправлен» лишь Наполеоном. Правда, в таком случае не совсем умест
но рассматривать Византию в отрыве от Западной Европы, ее восточных и северных соседей. Следуя логике авторов, ее все же следовало поместить в третью часть — «Государства христианства и ислама», которая и охватывает собственно средневековье, при этом несколько «удревнить» начало Восточной Римской империи и рассматривать ее с эпохи Константина Великого. Тем более, что в учебнике время от полисного строя до позднеантичной доконстанти- новской империи, несмотря на разнесение его на две главы, подается как цельный и завершенный период, а рубеж III и IV вв.н.э. представляется в качестве пограничного, в том числе и с точки зрения экономики (т. 1, с. 390—393).
Цивилизационный подход присутствует и в третьей части, где разворачивается параллельное изложение средневековой истории в арабском мире, среди восточных кочевых империй, в Западной Европе и в славянском мире, в рамках которого начинается рассмотрение и истории России. Особенности каждой из этих цивилизаций показываются в плотной привязке к их экономическим культурам. Например, говоря об Арабском халифате, авторы в специальном разделе, озаглавленном «Причины успеха», демонстрируют прямую зависимость арабской экономики от ислама и формируемого им мировоззрения (т. 1, с. 481—489). Экономическая составляющая западноевропейского феодализма преподносится, в соответствии с современными историографическими трактовками, как производная от сложно переплетенных служебных взаимоотношений (т. 1, с. 516—523, 603—606), благодаря чему прорисовывается ясная перспектива структурирования гражданского общества и появления частной собственности (т. 1, с. 554—564, 569— 571). Однако если для Западной Европы и Арабского халифата связь средневекового контекста с экономикой прослеживается подробно и на разных уровнях, то в рассказе о кочевниках Восточной Евразии эта центральная для учебника связка видна гораздо слабее (т. 1, с. 641—644), а при описании домонгольского периода отечественной истории и вовсе теряется. Между тем было бы интересно — особенно для изучающих экономику, причем не многовековой давности, а современную, — сравнить западноевропейский и восточноевропейский феодапизмы, подчеркнуть их сходство и различия.
Четвертая часть называется броделев- ским термином — «Долгий XVI век». Однако в это словосочетание вкладывается гораздо более широкий смысл, нежели у французского историка, подразумевавшего под таким истолкованием XVI в. время «пересборки» западноевропейской «мир-экономики». Авторы учебника смотрят на проблему шире и в этом же контексте разбирают новации политического конструирования, в частности, абсолютизм (т. 1, с. 712—714). Вместе с тем в этой части явно недостает материала о Возрождении именно как о принципиально новой, по сравнению со средневековьем, эпохе, в которую складывается культура, благоприятствовавшая возникновению и развитию капиталистической экономики. Отдельные заходы на эту проблему имеются в предыдущей части, но подробное объяснение феномена Возрождения в рамках «долгого XVI века» было бы очень полезным. К тому же через ответ на вопрос о причинах, по которым Возрождение не состоялось в Московской Руси, можно было бы подойти к более точному пониманию русского самодержавия и присущей ему социально-экономической модели. Вместо этого в учебнике воспроизводится историографический штамп о дрейфе «российской экономической модели» в направлении «азиатской» формы, в которой собственность и власть не разделяются, как в Западной Европе, а напротив — срастаются (т. 1, с. 796). Приведенное утверждение верно лишь отчасти, поскольку всестороннее понимание самодержавия XVI в., в том числе времени Ивана Грозного, недостижимо вне религиозного контек
ста предыдущего времени, в которое происходило собирание централизованного государства и которое ассоциируется со «Святой Русью».
В двух главах пятой части рассказывается об определяющем для мировой экономики процессе — становлении капитализма: сначала, в XVII—XVIII вв., — медленном, хотя при этом поступательно нараставшем, затем, в XIX в., — стремительном. В этой части особенно наглядно прослеживается тесное переплетение общемировых и российских процессов.
Так, описанию бурного — в том числе и с точки зрения промышленного и в целом экономического развития (т. 2, с. 158—159) — вхождения России в XVIII в. предшествует подробный разбор факторов, обусловивших «экономический взлет» ведущих европейских стран во второй половине XVII — первой половине XVIII в. (т. 2, с. 86—89, 104-110, 122-124, 131-132). Если европейские абсолютистские модели опирались на соответствовавшие своему времени институты гражданского общества, что позволяло власти учитывать интересы широких слоев населения, то московско-петербургское самодержавие ориентировалось лишь на верхушку политической элиты. Однако при этом и Европа, и Россия смогли в указанное время совершить рывок в своем развитии благодаря тому, что государство стало плотно контролировать экономическую жизнь, и в его лице частная инициатива получила надежную опору и столь необходимую организационную и коммуникационную инфраструктуру. В этом смысле и британский протекционизм (т. 2, с. 104—109), и французский кольбертизм (т. 2, с. 122—124), с одной стороны, и петровское «военно-полицейское государство с крепостнической экономикой» (т. 2, с. 173), с другой стороны, сближает исключительно важная роль государственного начала.
Еще больше общего между Европой и Россией оказывается в XIX в. с формированием «новой индустриальной цивилизации» (т. 2, с. 420—432), причем не только в научно-технической сфере, которая по своему содержательному наполнению развивается везде одинаково, а разница сводится лишь к темпам восприятия нового разными странами и вытекающим отсюда проблемам лидерства и отставания, но и в социокультурных трансформациях. В модернизированной «Великими реформами» России быстро складывается совершенно новая социальная среда, аналогичная по своей компоновке европейскому капиталистическому обществу, унифицируется культура, появляется общая для Запада и Востока мода на радикальные левые идеологии.
Еще один представленный в учебнике тренд XIX в., общий и для Европы, и для России, — это интенсивное складывание национальной идентичности, которая пришла на смену религиозному и имперскому факторам. «Век наций» — так назвали авторы учебника эту эпоху (т. 2, с. 483). Однако если применительно к рисорджименто и объединению Германии эта тема разобрана в мельчайших деталях (т. 2, с. 483—514), то о национальном возрождении балканских народов и народов, входивших в империю Габсбургов, говорится несопоставимо мало, хотя именно этнические противоречия на Балканах и в Австро-Венгрии стали детонатором первой мировой войны. А «век наций» в Российской империи вообще оказался нерассмотренным.
И напротив — гармонично, целостно и взвешенно, на примерах ведущих стран не только Евразии, включая Россию, но и США — прослеживается общемировой процесс перерастания капитализма в его империалистическую стадию, сопоставляются национальные модели, преуспевшие в монополизации своих экономик, — британская, французская, германская, американская, российская, японская (т. 2, с. 549—558).
Последняя — шестая — часть учебника посвящена XX веку. Две ее главы рассказывают соответственно о первой и второй половинах столетия.
В главе, посвященной первой половине века, авторам, похоже, удалось наилучшим образом реализовать свой замысел — показать историю через экономику и поместить экономику в конкретный исторический контекст. Такой подаче материала объективно способствует и содержательное наполнение эпохи — две мировые войны, каждая из которых, с одной стороны, во многом была вызвана глубинными сдвигами в мировой экономике, а, с другой стороны, самым непосредственным образом формировала новую геоэкономическую реальность. В этом смысле ключевое концептуальное значение для главы имеют сведения о проводившейся и на Западе, и в СССР политике государственного регулирования экономики в общегосударственном и даже надгосударственном масштабах как способе выхода из мирового кризиса конца 1920-х — начала 1930-х годов. Эта политика могла означать сворачивание общедемократических свобод — как с сохранением частной собственности (вариант стран фашистского блока), так и в режиме тотальной национализации (советский вариант), — а могла предполагать лишь какие-то частичные ограничения на функционирование демократических институтов, как в странах Запада с развитым гражданским обществом. Параллельная подача материала о первых десятилетиях новой советской государственности и о переменах на Западе позволяет усмотреть то общее, что имелось между этими диаметрально противоположными друг другу политическими системами. Именно поэтому «экономическое измерение» Версальско-Вашингтонской системы (т. 2, с. 686—690, 694—696, 744—745) оказалось созвучным мерам по мобилизации экономики третьего рейха (т. 2, с. 753—757) и советского народнохозяйственного комплекса (т. 2, с. 782—790, 811—813). Все это являлось лишь разными формами процесса, исключительно метко названного авторами учебника «возвышением бюрократии над капиталом» (т. 2, с. 761-763).
Во второй главе шестой части прослеживается развитие событий от завершения второй мировой войны до распада СССР и Восточного блока, а также до неоконсервативного поворота в ведущих странах Запада. Если говорить о том необходимом квалификационном минимуме знаний по истории, который требуется для тех, кто в недалеком будущем будет управлять экономическими процессами в нашей стране, то с этой точки зрения глава представляется наименее удачной на фоне всех предыдущих. И причина этого не в каких-то неверных или спорных трактовках исторического материала, а именно в значительном, без преувеличения эпохальном, отрыве периода, которым завершается учебник, от настоящего времени. Если говорить о всеобщей истории, то по прочтении учебника у студентов может сложиться впечатление, что мир застыл в неоконсерватизме 1980-х гг., точно и не было фундаментальных изменений в мировой экономике, связанных с превращением Китая в одну из ведущих держав мира, или нарастающей конкуренции США с Евросоюзом, а значит, и исторических геополитических трансформаций, к которым привели эти новые повороты мировой истории. За рамками учебника остаются и такие уже собственно экономические феномены XXI в., как цифровая экономика, блокчейны и криптовалюты. Упоминаний «софтизации экономики» (т. 2, с. 949) или «информационного общества» (т. 2, с. 950), а также самых общих слов о «переходе к постиндустриальному обществу» (т. 2, с. 954) для описания сегодняшних реалий явно недостаточно. Пожалуй, единственным «протуберанцем» в XXI в. можно назвать раздел о новых индустриальных странах АТР (т. 2, с. 990—995), но и содержащийся в нем материал нуждается в переосмыслении, поскольку сегодня уже нельзя говорить о лидерах развития — «азиатских тиграх» — без учета китайского фактора, а история КНР в учебнике завершается реформами Дэн Сяопина (т. 2, с. 1001 — 1005). Тем более досадно после столь фундированного преподнесения в экономической оптике мировой и отечественной истории с древнейших времен не проанализировать постсоветскую Россию, в которой родились представители целевой аудитории учебника.
Поэтому хотелось бы порекомендовать авторскому коллективу написать третий том этого оригинального труда — о первых хотя бы полутора десятилетиях XXI века. Понятно, что никакому учебнику по истории никогда не угнаться за современностью, но стремиться максимально сократить временной разрыв между тем, о чем говорится на последних страницах учебника, и тем, что происходит в текущий момент, просто необходимо. С этой точки зрения можно было бы ограничиться именно первыми полутора десятилетиями нового века, доведя изложение до естественного рубежа — начала новой «холодной войны» между Западом и Россией.
Таким образом учебник оказался открытым, мы сознательно избегаем слова «незавершенным». Открытой мы оставляем и нашу рецензию, ибо смысловое пространство учебника развивается подобно современному историческому этапу, когда прогностическая функция исторической науки замирает и вперед выходит функция исторической социальной памяти.
Г.Р. НАУМОВА
(доктор ист. наук, проф. Исторического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова)
