29 марта – возвращаясь к презентации книги Стивена Коэна "Жизнь после ГУЛАГА"
ЖИЗНЬ ПОСЛЕ ГУЛАГА
В НАШИХ СИЛАХ СДЕЛАТЬ ЕЕ ОКОНЧАТЕЛЬНЫМ ФАКТОМ ИСТОРИИ
На самом краю земли, на острове неподалеку от мыса Доброй Надежды, чернокожий гид водил нашу многоязычную группу по коридорам одной из самых зловещих тюрем мира — тюрьмы Роббен Айленд, в которой 27 лет провел приговоренный к пожизненному заключению Нельсон Мандела и сотни неведомых миру других заключенных, многие из которых никогда не вернулись домой.
Рассказывая о практике апартеида, наш проводник заметно волновался и было отчего — оказалось, он сам просидел тут пять лет, мальчиком совсем, как почти все гиды, которые встречают бесконечные экскурсии, — в освобожденном, казалось бы, от расизма обществе бывшим узникам не нашлось места.
И тут я сказала, что понимаю, о чем он говорит. Что у нас в России тоже был террор, как и похожие тюрьмы. Что мы до сих пор еще не освободились от страшного прошлого. И между нами в этот момент возникло странное и щемящее родство, как будто тени погибших и безвременно умерших возникли за спиной…
Это чувство беды и незавершенности ее преодоления неожиданно вернулось недавно в центре Москвы, в Музее ГУЛАГа на Петровке, где американский историк Стивен Коэн представлял свою последнюю книгу «Жизнь после ГУЛАГа». Точнее, это была не только презентация книги, а продолжение того трудного, но необходимого разговора, который начался в стране 25 лет назад и почти не слышен был последние годы. И многолетний труд американца, перелопатившего советские и российские архивы, собиравшего по крупицам информацию, казалось бы, навеки похороненную под грифом «хранить вечно», вернувшего нам, когда стало возможно, имена и сюжеты эпохи террора и тотального страха, напомнил о том, что еще очень многое не сказано и не сделано здесь, у нас. И подступала неясная и растущая с каждой минутой тревога. Не только потому, что в зале присутствовали бывшие узники, дети и близкие репрессированных романтиков социалистической идеи, что в соседних залах были представлены документы о расстрелах, и справки об освобождении, личные вещи узников Колымы и Карлага.
Почему здесь, рядом с ними, нет ведущих действующих политиков и национальных телеканалов. Пришедшие Боровой, Явлинский и Наталья Солженицына, представители общества «Мемориал» и Ассоциации исследователей российской истории как будто подтверждали неприятную догадку о том, что тема репрессий и судьбы безвинно пострадавших — сюжет исторических штудий, а не актуальной повестки дня. Что сама идея жизни после ГУЛУга, которая была и остается реальностью не только родственников пострадавших, но всей нашей страны — непопулярна.
Стивен Коэн, напротив, настаивает, что осмысление прошлого не завершено, и продолжает оставаться в эпицентре современного политического развития России, и не ее. Он вообще-то всегда имел свое мнение. Тексты американского исследователя о романтиках революции, о судьбах самой идеи будоражили умы читателей перестроечного «Огонька». Коэн был одним из первых западных авторов, который открывал отечественному читателю нашу историю. При этом он, в отличие от очень многих, не спешил заклеймить социалистический опыт как таковой и не верил в чудодейственное влияние неолиберализма на бывшую советскую действительность. Его книга о Бухарине — уже классика жанра, монография о жертвах террора — монументальный труд, давший направление многим.
Молодой славист из Кентукки, полюбивший Россию и ее трагическую историю, сделал очень много для того, чтобы правда о нашей стране стала доступна. Но остается вопрос — а где же российские книги? Разве написание таких работ — не дело чести отечественных историков и популяризаторов? Разве не первоочередная задача наших образовательных учреждений — рассказывать о недавней истории и воспитывать уважение к страданию людей и урокам прошлого? Разве не дело СМИ — рассказывать об этих уроках? Как в той же Франции, где о Второй мировой войне, а также о коллаборационизме французских властей и героическом сопротивлении нацизму, не дают забыть ни популярные телеканалы, ни школьные учебники — они не перестают напоминать о том, что ошибки и преступления прошлого не должны повториться…
В книге Коэна звучит тревожная нота — он пишет о причинах и перспективах рестали-низации в России, и это более, чем актуально.
Дело не только в том, что российский обыватель, уставший от лицемерия и окончательно поте_рявшей стыд элиты, все чаще обращается к апокрифам о великой эпохе великого вождя и великих свершений, сошедших с открыток 30-х годов, и с детской непосредственностью рассматривает парадные портреты тирана. И даже не в том, что сами политики нередко обращаются к образу имперского прошлого, в котором удивительным образом совмещаются приметы монархической державности и социалистического реализма, и совершают нестандартные поступки типа возложения цветов к сохранившимся (или даже возведенным заново) сталинским изваяниям.
Беда в том, что полное и окончательное расставание с тоталитарным прошлым и его тенями, честное (пусть и болезненное) осознание трагического опыта так и не произошло. Как и очищение от него, покаяние, о котором много говорили 20 лет назад и совсем не говорят сегодня.
Жизнь после ГУЛАГа — это не только о реабилитированных и их близких, и не только о палачах, которые нередко сами становились жертвами, и уж точно не были свободными. Эпоха ГУЛАГа превратила в заложников по сути всех граждан страны, парализовала сознание и волю, стремилась вытравить в людях саму мысль о свободе и личном достоинстве… Непобедимость человеческого достоинства — основная мысль книги Коэна, вера в свободное развитие людей как основу будущего развития. И поэтому, несмотря на трагические страницы, она полна оптимизма. И это самое важное.
Жизнь после ГУЛАГа — это наша сегодняшняя жизнь. В наших силах сделать ее окончательным фактом истории. Пока мы этого не сделаем, рано говорить о модернизации и о развитии общества в целом.
Надежда АЖГИХИНА.
History as a contact sport
Soviet historian Stephen Cohen definitely has something of the gonzo journalist in him. Always into alternatives, he was never shy of mixing the personal with the historical – and in the case of Russia’s jumbled political legacy, calling a spade a spade.
“It’s not true that Russians and Americans are the same,” he said during a recent interview at Moscow’s Metropol Hotel, recalling his first visit to the Soviet capital in 1959. And while he has little patience for views of Russia as “not normal” or incapable of democracy, he also doesn’t believe that its trajectory will ever fit prescriptions from foreign democracy builders.
Those views have inadvertently coloured him as a left-leaning historian – but he doesn’t place himself there.
“I’m not a Marxist, though I taught Marx at Princeton. But it was Marx who said [that] to be radical is to go to the root of things, to understand the basic source causing these political phenomena.”
Dodging KGB agents
A Kentucky Jew, Steve Cohen once greeted this reporter in his upscale Manhattan apartment in cowboy boots and offered bourbon. He showed his prized collection of Soviet tea glass holders. And he talked about why it’s so hard for people in the United States to get Russia.
In a biographical context, it’s easy to see why Cohen, 72, isn’t daunted by Russia’s historical contradictions – like a journalist exasperated with “objective” reporting, he plunged into to the very history he was studying early on.
Spending years dodging KGB agents in dissidents’ apartments in the 1970s, he went on to befriend Mikhail Gorbachev. Then in 1992, he buttonholed a close Yeltsin aide in government corridors, and together they got the KGB to release four lost prison manuscripts penned by Nikolai Bukharin – the executed Old Bolshevik and possibly Stalin’s most compelling foe.
In the beginning, though, Cohen wound up studying Russia by sheer accident.
“In 1959, I was living in England, I had $300 and I planned to go to Spain to watch the bulls run, because that’s what boys my age did after reading Hemingway. And I was wandering through the working class district of Birmingham, I saw a poster that said 30 days in the soviet union, $300. Three days in Spain for 300 dollars, versus 30 days in Russia? I chose Russia.”
But his interest in alternatives started in Kentucky.
“When you’re born into a social situation, good or bad, you simply accept it as a child, that’s how things are. I have vivid memories of thinking segregation was unfair to white people because when we went to the movies, the black kids got to sit on the balcony, and when the popcorn fights began, they would win. Then at a certain point I began to understand why segregation was wrong. And I started asking myself why that had to happen.”
Lost alternatives
It’s been argued that Russians take an obsessive interest in their history, particularly in historical alternatives. It couldn’t have been that bad, there’s a temptation to say, if only it wasn’t for the Tartars, or Ivan the Terrible, or Peter the Great, or Stalin, Russia could be like, well, like Canada.
So looking for missed utopias is something of a pastime for Russian historians. There’s Ruslan Skrynnikov’s classic The Tragedy of Novgorod, arguing that before it was annexed by Ivan III and then brutally sacked by Ivan the Terrible, Novgorod was a model democracy that could have paved the way for a more, ahem, civilized Russian state.
More recently, there was the 2005 collection of historical essays, Choosing Your Own History, with three historians examining every one of Russia’s unfortunate crossroads going back to the very foundations of Kievan Rus.
But alternatives for Cohen are not of the “what if Hitler had died” variety. He insists that he examines alternative paths that actually existed, but were not taken for a multitude of reasons.
Two crucial crossroads, he argues, were the National Economic Policy of the 1920s – which was scrapped by Stalin against the wishes of Nikolai Bukharin, his fellow revolutionary – and the failure of Gorbachev’s gradual perestroika – both spelled out in his 2009 book, Soviet Fates and Lost Alternatives.
One popular belief among some socialist sympathizers is that the Bolshevik experiment could have taken a more positive trajectory under Leon Trotsky, if it hadn’t been for Stalin’s ascent.
But Cohen strongly believes that the real alternative wasn’t Trotsky, but Bukharin – a popular proponent of free market elements into the Soviet economy, who was executed by Stalin in the 1938 purges. It was Bukharin, Cohen argues, who served as a predecessor for the kind of humanistic socialism that Gorbachev tried – and failed – to build.
And that brought Cohen to what he believes is the ultimate misconception – that the Soviet Union was impossible to reform.
“The way the Soviet Union ended was catastrophic,” he said, echoing Vladimir Putin’s characterisation of the breakup. “What was catastrophic was the way state property was being taken over. We’re not talking about apartments or cars, we’re talking about whole industries. I think it was the driving force of the breakup, with the republics wanting to take over the property, and the oligarchs.”
This process was exacerbated under Yeltsin – although there were people in his administration who were neither reactionaries, nor free-market radical proponents of shock therapy.
Yeltsin was “seduced,” he said, by American free market radicals. “There was a break at this point: there were people who said let’s have a transition that’s gradual, we’re not going to privatise the whole industry, it was kind of the NEP approach.”
It was closer to the Chinese approach – and Yeltsin refused to take it. And by 1993, he was bombing his own parliament.
“That is so rare in history – how many times was a freely elected parliament in Europe attacked like that? It was the most freely elected parliament in Russia’s history.
Опубликовано: http://themoscownews.com/people/20110321/188511831.html
”
