10 декабря – в №5 за 2021 год в разделе "Диалог о книге" доктора исторических наук Ф.А. Гайда, И.Н. Гребенкин, О.А. Милевский и
А.К. Тихонов обсудили двухтомник "Яхонтов С.Д. Воспоминания", изданный в 2017 году под редакцией П.В. Акульшина (800 с.)
С.Д. Яхонтов.
Воспоминания 1853—1942 гг.
Дневники и воспоминания историков прошлого неизменно вызывают повышенный интерес у современных исследователей. И это вполне естественно. Ведь история исторической науки не сводится к преемственности или диалектической смене концепций и подходов, к постепенному накоплению знаний и увлекательному обретению новых парадигм. За научными школами и институтами, за часто сухими академическими текстами стоит живой и нередко болезненный опыт надежд, разочарований, встреч и столкновений, диалога и разобщения их создателей, хранителей, критиков. Порою это прорывается в предельно жёстком и даже скандальном виде, достаточно вспомнить мемуары С.М. Соловьёва или А.А. Зимина. Между тем и Соловьёв, и Зимин работали в сравнительно спокойные и в целом благополучные для отечественной историографии времена. Что же говорить о тех, «кто посетил сей мир в его минуты роковые»? Чтение дневников Ю.В. Готье оставляет незабываемое впечатление. Но в них отражено лишь несколько лет преодоления «погибели» и боли.
Воспоминания, включающие и дневниковые записи, рязанского историка, педагога, краеведа и архивиста Степана Дмитриевича Яхонтова (1853—1942), изданные исследовательским коллективом под руководством доктора исторических наук профессора П.В. Акульшина, позволяют увидеть в развитии панораму последних 40—50 лет существования Российской империи и первых десятилетий советской России (1).
1 Яхонтов С.Д. Воспоминания / Под ред. П.В. Акульшина. Т. 1. 1853—1917. 928 с. Т. 2. 1917—1942. 800 с. М.; Рязань: АИРО-XXI, Рязанский государственный медицинский университет им. академика И.П. Павлова, 2017.
Особый колорит им придаёт сочетание множества мельчайших бытовых деталей и личных характеристик с непрерывно нарастающим драматизмом описываемых событий — от патриархальной, но отнюдь не идиллической провинциальной жизни середины XIX в. до гонений 1930-х гг. и катастроф 1941 г. При этом действие происходит в основном не в столицах и не на окраинах (и тем, и другим посвящена обширная, в том числе и мемуарная, литература), а в самой что ни на есть коренной, глубинной России, во многом остающейся ещё не то загадкой, не то фигурой умолчания. Нельзя не отметить и то, что воспоминания эти принадлежат человеку, вышедшему из беднейшего слоя сельского духовенства, добившемуся видного положения в губернском обществе и полностью отдавшему себя России, Русской Церкви и русской науке, но никогда не идеализировавшему и не приукрашивавшему ни страну, ни народ, ни общественность, ни государственную или церковную иерархию. Он рассказывал о своей долгой и трудной жизни честно и резко. И тем интереснее этот рассказ читать и анализировать. В его обсуждении приняли участие доктора исторических наук Ф.А. Гайда, И.Н. Гребенкин, О.А. Милевский и А.К. Тихонов.
Материал подготовлен А.В. Мамоновым
Игорь Гребенкин: Провинциальный историк на сломе эпох
Igor Grebenkin (Ryazan State University named for S. Yesenin, Russia): Provincial historian at the break of epochs
DOI: 10.31857/S086956870016603-4
В огромном мемуарном наследии минувшего века особое место занимают воспоминания, охватывающие не просто несколько десятилетий, а длительные периоды, смены исторических эпох (2).
2. Игнатьев А.А. Пятьдесят лет в строю. В 2 т. М., 1955; Врангель Н.Е. Воспоминания. От крепостного права до большевиков / Публ. А. Зейде. М., 2003. См. также воспоминания Б.А. Энгельгардта «Потонувший мир. Контрреволюция»: ОР РГБ, ф. 218, к. 305, 306, 384.
Пережив их и связанные с ними «минуты роковые», испытав на себе различные социальные метаморфозы, наблюдательные мемуаристы оставляли порою яркие свидетельства, передавая свой уникальный опыт потомкам. К числу таких произведений, безусловно, относятся и обстоятельные записки представителя русской провинциальной интеллигенции, известного рязанского педагога, историка, краеведа С.Д. Яхонтова (1853-1942).
Родившись в семье сельского псаломщика, Степан Дмитриевич с детства приучил себя к упорному труду и самодисциплине. Патриархальные нравы семьи и образование, полученное в духовных учебных заведениях, сформировали у него глубоко религиозные и консервативные взгляды. Окончив Московскую духовную академию, он почти полвека отдал преподаванию истории, музейному и архивному делу в Рязани. Ученик В.О. Ключевского и Е.Е. Голубинского, Яхонтов и в собственной жизни старался уловить нечто исторически значимое — непрерывно вёл дневник, фиксировал свои впечатления, вызванные как повседневными бытовыми мелочами, так и крупными общественно-политическими событиями, хранил множество бумаг, отражавших всё, с чем ему приходилось соприкасаться. Впоследствии он включил в текст воспоминаний значительные фрагменты дневниковых записей и многочисленные документы, связанные с его научной и преподавательской деятельностью и частной жизнью, а также письма, фотографии, вырезки из газет и т.п. Как профессиональный историк Яхонтов понимал масштаб и значение этого труда и то, «какой бесценный архив мой должен был остаться в потомство» (II, с. 677).
За долгие годы Яхонтов повидал несколько эпох, принял участие в бессчётном количестве дел и событий. Будучи ещё молодым преподавателем духовной семинарии в Екатеринославе, он испытал сильное душевное потрясение при известии о трагической гибели Александра II. «Но вокруг, в городе — незаметно было большого горя, — с недоумением и разочарованием отмечал мемуарист, — и тут-то я почувствовал, что атмосфера здесь другая, нежели какой я был заряжен» (I, с. 348). Подобные настроения и сама обстановка быстро растущего промышленного центра Новороссии мало импонировали натуре Яхонтова. Это способствовало скорому возвращению в Рязань, где наиболее плодотворно раскрылся его творческий потенциал, благополучно сложилась семейная жизнь. Однако и тут он с сожалением и возмущением наблюдал за переменами в нравах и поведении горожан. «Дорогой, святой праздник! — восклицал Степан Дмитриевич в дни Пасхи 1896 г. — Что с тобою сделала даже Рязань! Что же творится в столицах!» (I, с. 519).
На склоне лет Яхонтов напишет: «Я всё-таки жил и общегосударственной жизнью, а она со вступлением [на престол] Николая II не обещала хорошего». Кончина Александра III его глубоко огорчила как «общерусское горе», а доходившие до провинции слухи смущали: «В наследника не верует никто. Не находят в нём признаков хорошего царя... Наследник будто не хочет жениться, потому что есть танцовщица полька. Об Алисе говорят: “Чистая немка”. Народ зовёт её “Гессенской мухой”. Характерно. Царевича заберёт в руки эта “муха”» (I, с. 516—517). В восприятии рязанского педагога поражение в войне с Японией тесно переплелось с Первой русской революцией, когда «бунтовские приёмы уже проявлялись. Тыл изменял в лице своих поставщиков продовольствия, железнодорожники изменяли, доктора изменяли, сёстры милосердия разлагали тыл; офицеры изменяли, запасные — саботажники и сдававшиеся охотно в плен. В тылу и всюду проникали пропагандисты политической забастовки: “Чем хуже, тем лучше”, — вопили в тылу» (I, с. 569—570). К изменению государственного строя Яхонтов отнёсся скептически. Тяготея к «Союзу 17 октября» и будучи известным и уважаемым в городе человеком, он отказался выдвигать свою кандидатуру в I Думу, а в дальнейшем дистанцировался от политических партий.
Начало Первой мировой войны Яхонтов встретил настороженно. «А глупая Рязань орёт: “Ура!”, — ворчал он в дневнике, реагируя на взрыв наивного патриотизма городских обывателей, веривших в мощь русского оружия и скорую победу над врагом. — Мальчишки хулиганят, и это патриотической манифестацией называется! Богу молиться надо пред таким испытанием. Как можно всё опошлить! Великое чувство обратили в забаву! Повторяется одно и то же. Музыка в садах, фейерверки, маскарады и разные гулянья. Глупо и пошло, Рязань!» (I, с. 611).
Россия потеряла в той войне около 4 млн человек. Среди них оказался и третий сын Степана Дмитриевича — призванный из запаса прапорщик Мстислав Яхонтов, погибший в начале 1915 г. на р. Бзуре. Отец отправился на фронт за его телом, и описание данной поездки — одно из самых пронзительных мест в мемуарах. Личная трагедия отца соединилась с изумлением и глубоким разочарованием очевидца, перед которым открылась безобразная изнанка войны. «В дальнейшем, — отмечал он, — всё подтверждало мою мысль: не победить нам с такой армией. Гнетущее настроение это не покидало меня во всё время» (I, с. 905).
К 1917 г. Яхонтов занимал видное положение среди представителей губернской элиты. Статский советник, награждённый пятью орденами, начальник Мариинской женской гимназии, председатель Рязанской учёной архивной комиссии, гласный городской думы уже подумывал о заслуженной пенсии. Революционный взрыв не просто разрушил эти планы, но изменил сам уклад жизни: отменены чины и обесценились прежние заслуги, упразднена учёная архивная комиссия, реформирована гимназия, разграблено крестьянами небольшое имение в родном селе Ухорь. Яхонтов и люди его круга видели в революции торжество «взбунтовавшегося хама», стихию разрушения и бессмысленного насилия, с которой невозможно примириться. Сдержанное, но бескомпромиссное описание окружающей действительности во всех её безобразных проявлениях становится с этого времени важнейшим мотивом в воспоминаниях и дневниках Степана Дмитриевича.
Вместе с тем Яхонтов сохранил верность своей профессии и не отказался от сотрудничества с новой властью в деле сохранения исторических и культурных памятников, став при большевиках главным организатором музейного и архивного дела в губернии. Он не скрывал, что «этика не позволяла обращаться к врагу-насильнику», но, как и многим другим старым специалистам тех лет, ему приходилось «идти на услуги обидчику... ради того, что музей будет сохранён, если я займусь им, иначе вещи все растащат» (II, с. 72). С 1918 по 1927 г. он работал заведующим Губернским архивным бюро. Под его руководством в Рязанской губ. была создана сеть архивных учреждений, что позволило сохранить от гибели огромное количество документов дореволюционной эпохи. При этом, по словам Яхонтова, «губархивом сделано было, чтобы архивы были выданы обществу и служили науке» (II, с. 172).
Однако после десяти лет плодотворной работы в архиве и музее Яхонтова обвинили в профессиональной некомпетентности, воровстве экспонатов и религиозной пропаганде. В конце 1929 г. его арестовали, и он несколько месяцев провёл в тюрьме под следствием. Оправданный судом, Степан Дмитриевич вышел на свободу, но уже не смог вернуться к работе, проведя последние годы жизни в забвении и нужде, которая переходила порой в борьбу за существование. Особенно удручало его закрытие и разрушение храмов, преследование священников. На страницах дневника он не скрывал своего неприятия современности, видя вокруг картину всеобщего уныния и запустения. Отчасти этому способствовал глубоко провинциальный облик Рязани: «Нынешняя, скорее, захолустный уездный город или большое село — деревня» (II, с. 699). Действительно, областной центр обошла стороной даже индустриализация 1930-х гг.
Весной 1936 г. Яхонтов последний раз побывал в Москве, но происходившие там перемены могли лишь огорчать любителя старины: «Москва перестраивается. Все тротуары и площади асфальтированы. Домов много сломали ради света и простора. В центре трудно узнать. Исчезла старая Москва, но исчезла и физиономия её. Дома громадные в одиннадцать—двадцать этажей торчат, как кочки, рядом с двух-трёхэтажными, а то и ниже. Нет нигде линии ни правильно ломаной, ни ровной. Страшное впечатление — кто-то вскопал и не пригладил. Может быть, лет через двадцать выровняется всё. Красивые и полезные места уничтожены: напр[имер], уничтожен на Театральной сквер, всегда, бывало, набитый детишками. На башнях кремля, как [на] корове седло, уселись золочёные пятик[онечные] звёзды с серпами и молотами вместо гербов. Лишь часы на Спасской башне ещё напоминают о чём-то. Но авто и трамваи — сущее зло. На обширной площади вы не застрахованы, что не будете раздавлены. Несутся, как сумасшедшие, и делают пешеходов такими же. Идти, думать, благодушествовать, гулять невозможно, а только можно перебегать, вертя головой во все стороны. Отсюда нервность, отвратительное настроение. Исчез человек! Кто в автомобиле, те и хороши. Москвы издали не видать. Храмов очень мало осталось, и физиономия её изменилась. Получается плоское бабье лицо. Недаром кухарка начинает управлять. Потянуло меня из Москвы!». Только метро заслужило скупую похвалу: «Богато, хорошо устроено, но без нужды роскошно. Полезное учреждение. Даже место прогулки» (II, с. 727—728).
Разразившуюся войну Яхонтов воспринимал мистически, как воздаяние за грехи и пороки современного мира. Полагая летом 1940 г., что «Франция и Англия накануне гибели», он утверждал: «И законно это возмездие за то, что обе эти страны были гнездом нечестия, приютом революционного воспитания.
Вот небо и вооружило грозного мстителя в лице Германии. А кто же будет мстителем бывшей России?! А будет!!!» (II, с. 758). Но к началу 1941 г. у него не осталось сомнений и в том, что «Германия совсем озверела» (II, с. 761).
Ещё ранее, в конце сентября 1939 г., Степан Дмитриевич констатировал, что «произошёл новый — это уже четвёртый раздел Польши». Но его отношение к случившемуся было по меньшей мере противоречивым. Он был доволен тем, что Польша «сходит с исторической карты» (хотя и с сочувствием отзывался о поляках, «которые дали миру столько гениев»). По его словам, «надо бы радоваться, что замученная историческими насилиями огромная часть русского] народа будет воссоединена опять с Русью». Но он осознавал, что на присоединённые территории «идёт рабство хуже монгольского», и сомневался, «сохранится ли р[усская] народность в том виде, как мы её знали доселе, т.е. с её обычаями и главное — верностью дедовской вере». «Я прихожу в ужас от предстоящего, — писал Яхонтов, — когда будут ломать народную жизнь; разрушать храмы; веру православную, как и у нас». Да и то, что «русское войско нахлынуло, как стервятник на падаль», ему явно не импонировало (II, с. 745).
Нападение Германии на СССР, по существу, не изменило настроения Яхонтова. Осенью 1941 г. его одолевали мрачные предчувствия «разрушения рус[ского] гос[ударства]», ему оставалось лишь размышлять о том, «почему мы не можем победить», и ожидать приближавшейся смерти (II, с. 764—766). Он уже «приготовился оставить всё» и удивлялся рассказам о том, будто «в городе есть слух, что я выслан из Рязани. Смешали с сыном. Куда? Меня только в могилу можно сослать, чтоб не мешался. Да и за что? Я не родинолюбец. Завтра попробую пригласить священника — принять Св[ятых] Т[айн]. Вот только, что мне нужно» (II, с. 770). И всё же под бомбёжками в прифронтовой Рязани больной и беспомощный старик не прекращал делать записи в дневнике. Теперь уже ему казалось, что «самое дорогое для будущего ценное — это мои автобиографические записи» (II, с. 771, 773). Эту мысль мемуарист не уставал повторять в последние свои дни.
Воспоминания С.Д. Яхонтова, охватывающие почти восемь десятилетий, дают серьёзный повод для размышлений о судьбах его современников, поднимавшихся в пореформенные десятилетия на волне радикальных перемен, охвативших русское общество, но не всегда сочувствовавших тому, что называют сегодня модернизацией, переживших великий революционный переворот, сокрушивший старую Россию, и оказавшихся в печальном положении «бывших» людей. Понять смысл происходивших процессов и найти своё место в быстро менявшемся мире было невероятно трудно. Об этом свидетельствуют и грандиозные мемуары Степана Дмитриевича, на страницах которых строгий историк спорит с пристрастным очевидцем.
Андрей Тихонов: Трудная судьба «маленького человека»
Audrey Tikhonov (Vladimir State University, Russia): The difficult fate of the «little man» DOI: 10.31857/S086956870016623-6
Краеведение составляет важную часть исторического знания, позволяющую наиболее точно восстановить картину происходившего в разных местах, установить существенные детали событий общероссийского и даже мирового значения. Каждый регион России имеет своих хранителей и исследователей древности. Но Рязанской земле особенно повезло. Под редакцией профессора П.В. Акульшина изданы обширные воспоминания её главного краеведа конца XIX — первой трети ХХ в. — С.Д. Яхонтова, которые раскрывают все оттенки жизни этой части России во всей её красоте. К печати их подготовили сотрудники Государственного архива Рязанской области Т.П. Синельникова, Н.В. Пономаренко, В.М. Попова и М.В. Гольцева. Участвовал в работе над книгой и внук мемуариста Б.Г. Белоглазов.
Яхонтова можно назвать создателем рязанского краеведения. Он был членом Рязанской учёной архивной комиссии, устроителем и директором губернского архива и краеведческого музея, пожизненным членом Императорского Православного Палестинского общества и одним из его руководителей в губернии. Основная ценность его мемуаров — в целостности описания сложной эпохи и внимании к мелким деталям быта. В них отражена трудная судьба «маленького человека» второй половины XIX — первой трети XX в. Детство Яхонтова прошло в большой семье (восемь братьев и сестра) сельского пономаря, в бедности и в постоянных поисках пропитания и сравнительно сносных условий существования. Надежду на его прочное улучшение могло дать только образование. Неудивительно, что Степан Дмитриевич подробно описал своё обучение, начиная с уездного училища и до Московской духовной академии, где, во многом под влиянием В.О. Ключевского, он увлёкся историей, что и предопределило его дальнейшую деятельность.
За исключением нескольких лет, проведённых в начале 1880-х гг. в Екате- ринославе, Яхонтов никогда не покидал надолго Рязанский край и оставил в мемуарах яркие портреты его жителей: учащих и учащихся, священнослужителей и дворян, простых обывателей и прежде всего — родственников и домочадцев самого Степана Дмитриевича. Оставаясь умеренным консерватором, он в 1905—1907 гг. поддерживал «Союз 17 октября», но затем вышел из него «и с этих пор ни в каких политических партиях не состоял и политикой не занимался» (I, с. 567). После 1917 г. Яхонтов болезненно воспринимал политику большевиков и особенно их жёсткое отношение к Церкви. В 1920—1930-е гг. его симпатии были на стороне «тихоновцев», которым партийно-государственные органы пытались противопоставить раскольников-обновленцев.
В 1920-е гг., в «золотое десятилетие российского краеведения», несмотря на нищету и бытовую неустроенность, Яхонтов сумел наладить работу местного архива и музея, которыми успешно руководил в 1919—1929 гг. Но вскоре власть решила «очиститься» от выходцев из дореволюционной интеллигенции и духовенства, видя в них своих потенциальных противников. А именно они в основном и занимались тогда краеведением, которое представляло собой одну из форм демократической самодеятельности населения и опиралось на традиции, сложившиеся ещё на рубеже XIX—XX вв. Возникшее в результате «дело краеведов» завершилось арестами во многих регионах страны. Новому составу Центрального бюро краеведения во главе с П.Г. Смидовичем такие люди, как Яхонтов, были уже не нужны. В 76 лет его обвинили в воровстве музейных экспонатов и даже продержали в тюрьме. Последующие годы стали для него временем выживания: из своего дома на центральной Астраханской улице ему пришлось переехать в более скромное жильё на окраине Рязани, он оказался практически без средств на одежду, питание и дрова для отопления, всё чаще давали о себе знать болезни, а воспоминания о минувшем переплетались с ожиданием приближавшегося конца.
Любопытно, что схожим образом складывалась и судьба «владимирского Яхонтова» — Неофита Владимировича Малицкого, также происходившего из духовного сословия, обучавшегося в семинарии, ставшего в советские годы создателем архива и музея в соседней губернии, арестованного и осуждённого по «делу краеведов» и уже не вернувшегося к активной деятельности. Но именно благодаря ему во Владимире уцелели многие уникальные документы (в том числе относящиеся к XVI в.), а Государственный архив Владимирской области является одним из наиболее богатых источниками в провинциальной России.
Фёдор Гайда: Подвиг энтузиаста
Fyodor Gayda (Lomonosov Moscow State University, Russia; Saint Tikhon Orthodox University, Moscow): Enthusiast’s feat
DOI: 10.31857/S086956870017205-6
В течение всей своей долгой жизни С.Д. Яхонтов сохранял удивительное здравомыслие, осмотрительность, критичность, оставаясь при этом настоящим энтузиастом, преданным своему делу и идеалам. Будучи выходцем из духовной среды, выпускником рязанской семинарии и Московской духовной академии, преподавателем истории в учебных заведениях Рязани, он во многом разделял славянофильские взгляды. В 1877—1878 гг. его увлекали речи И.С. Аксакова (I, с. 775), в 1914 г. к войне он отнёсся «патриотически» (I, с. 899). Став в 1906 г. одним из организаторов местного отдела «Союза 17 октября», он уже в следующем году, разочаровавшись в работе Думы, вышел из партии и навсегда потерял интерес к политической деятельности (I, с. 567).
В 1883—1915 гг. основным занятием Степана Дмитриевича являлось преподавание в Рязанской духовной семинарии. «Бывало, идёшь в класс, — вспоминал он, — несёшь уйму новых сведений из истории, знаешь, что их тотчас же подхватят, поймут твои выводы, заинтересуются и в тот же или на следующий урок поставят тебе вопросы, которые обнаруживают, что брошенные тобой мысли прошли чрез хорошую мозговую работу. Ну как же в такую плодородную почву не бросать с увлечением хорошие семена! И я работал и работал. С затхлыми сведениями и взглядами в класс не являлся. Я рвался из сил овладеть современной историей и её вспомогательными дисциплинами, чтобы принести всё это в класс» (I, с. 457). Вместе с тем Яхонтов видел, что «семинарии [18]70—[18]80-х годов как будто изменяли сами себе: лучшие ученики покидали её и валом валили вон, в светские учебные заведения». «Сказать по правде, — признавался он, — обидна была для церкви, в узком, конечно, смысле, потеря лучших сил, взращённых однако же на её средства (тоже в неточном смысле). И вот, с воцарением Александра III, сделана была попытка сначала урегулировать этот поток, а потом и совсем запрудить его». По мнению Яхонтова, «подходящий человек для того был налицо — [К.П.] Победоносцев». Более того, «лучшего человека и выбрать было нельзя. И если дело церкви не получило надлежащего лечения, то не Победоносцев тут виноват, как не виноват царь, что только взнуздал Россию, а не избавил от воздействия современности». В результате преобразование семинарий не только не способствовало «борьбе с тем ядом, который уже действовал в церкви и её школе — с времён реформ Толстого», но лишь ожесточило семинаристов, которым затруднялся доступ в университет (I, с. 475). Одновременно с 1890-х гг. в духовных учебных заведениях усилился «формализм», увеличилась дистанция между учащими и учащимися, «ученички стали мельчать», а «бесцветность нарождалась» (I, с. 457-458).
И постепенно «как в гимназиях привилегированных изуродованный классицизм сулил тип “белоподкладочника”, так и в семинариях нарождался тип попа велосипедиста и вальсёра. Этот тип проявился предо мною на епархиальном съезде 1917 года в Рязани. Тут предо мною явились созревшие фрукты “красного духовенства”, ещё не оформившееся обновленчество» (I, с. 474-475, 477). Так или иначе, в начале XX в. «революция настигла семинаристов, когда они уже перестали быть семинаристами, так же, как и духовенство наше, когда оно само себя уже упраздняло и как сословие, и от служения алтарю» (I, с. 457).
Отношение к Февральской революции 1917 г. у Яхонтова было вполне трезвым. «У меня и мне подобных была только сумма разных чувств и дум, — вспоминал он позднее. — В смутном настроении проносилось: неудачный ход войны, который не мог быть удачным оттого, что “знамя пало”; правление государством не могло быть лучшим оттого, что ярлык другой пришьют; ведь правление — это суть люди, а они не переделались вдруг. Кто такое Временное правительство? С какого неба оно свалилось? Кто их знал? Знаем мы “общественное благо”. Отдельные личности могут быть такими друзьями человечества, но целая ватага? — позвольте не верить. А теперь и вовсе “мутная вода”. В ней действуют борьба честолюбий, борьба за власть, за “Я”. Этим временем пользуются эгоисты и проходимцы. Вместо “тебя” — “Я”! Посмотрите, кто в Наполеоны полез, — Керенский — ничтожнейшая личность с точки зрения самоотречения от личных выгод... И вообще-то в правительстве так, а в республиканском — это общее правило. Волчьи аппетиты! Растравливание аппетитов — общее руководящее правило, когда призывается к власти весь одурачиваемый народ. Этими временами пользуются все недовольные, все честолюбивые, все мстящие, все хулиганящие, все посягающие на чужое, всё порочное, всё самомнящее, всё распущенное, всё фальшивое, и т.д., и т.д., — вся накипь, всё лезет наверх, всё требует себе куска, места, — это буря страстей, которая создаёт хаос не только государственный, общественный, но духовный, нравственный. Оттого в революции гибли не только государства, но и народы. Не всегда сразу, но выпущенные язвы приводили к концу» (II, с. 16).
В целом, по оценке Яхонтова, «беспокойный и подвижный был [19]17 г., но и легкомысленный. Духовенство, раз уже сдвинулось со своего места, остановиться не могло» (II, с. 59). Сам же Степан Дмитриевич, сохраняя верность традиционной церковности, погружался в водоворот нестроений епархиальной жизни, оказавшейся под сильным влиянием внешней среды. Владыка Димитрий (Сперовский), занимавший рязанскую кафедру с 1911 по 1917 г., казался Яхонтову образцовым архипастырем. Придерживаясь консервативных взглядов, преосвященный критиковал «немцев», «евреев» и разнообразные общественные пороки, связывая с ними нараставшее в народе нравственное разложение и приближение революции. Яхонтову во многом импонировала такая позиция. Однако архиерею угрожали физической расправой, и в июне ему пришлось уйти на покой и уехать в Москву.
Тем временем в первые месяцы после краха старого порядка, наполненные повышенной театральностью, по всей стране проводились съезды православных приходских советов, подражавших рабочим и крестьянским депутатам. Учебный процесс в семинарии и училище прекратился, при этом появились «пастырские курсы» с вольным составом преподавателей, ничему толком не учивших. До избрания нового предстоятеля епархией и её хозяйством несколько месяцев распоряжался «исполком» («епархиальное бюро»), состоявший из городских клириков (II, с. 52—58).
Нового епископа избирал епархиальный съезд, депутатом которого стал и Яхонтов. «Когда я попал в эту гущу “распоясывавшегося” рязанского духовенства, — вспоминал позднее Степан Дмитриевич, — я очень опечалился. Люди почтенные, из духовенства, позволяли себе, не стесняясь, пред всеми, глумиться над своим сословием и над порядками церковными; не разбирали выражений, унижающих православие. Духовенство с внешней стороны вело себя, как в кабаке: хаяли сами себя, гоготали мальчишески, топали, необузданно восторгаясь ораторами с кафедры, метавшими громы и молнии на свою же церковь, — не стыдились своих же прихожан, мирян, с которыми приехали. Я был свидетелем издевательских острот одного почтенного годами и наукой протоиерея, и мои симпатии к нему кончились. Особенно этим манером отличались дьяконы и псаломщики, попавшие в съезд. Грустно! У меня тогда же составился какой-то внутренний, безответный приговор: не такому духовенству спасать страждущую церковь!». Между тем «много вопросов обсуждалось: о дележе доходов, о делении на приходы (кто где живёт — новый принцип), об издании своей газеты — “Голос свободной церкви”; об открытии пастырских курсов; об учреждении при епископской церкви епархиального совета в помощь епископу; о финансовом состоянии Рязанского духовного училища — смета на его содержание и др.». Яхонтова, несмотря на его критическое отношение к большинству, выбрали председателем ревизионной комиссии съезда, членом епископского совета и уполномоченным от мирян Рязанской епархии на Всероссийском соборе (II, с. 57—58). Впрочем, попытки восстановить финансовую дисциплину вскоре вызвали конфликт между ним и рядом влиятельных фигур, захвативших в свои руки местные церковные средства.
В новые епископы съезд большинством голосов выдвинул смотрителя Са- пожковского духовного училища архимандрита Серафима (Руженцева), происходившего из придворного духовенства и долгое время служившего в Стрельне. Там он приобрёл барские замашки, но с началом революции быстро перешёл «на новые рельсы» и в борьбе за кафедру развернул масштабную предвыборную кампанию под демократическими лозунгами. Яхонтов считал его авантюристом и поддерживал меньшинство, сплотившееся вокруг викарного епископа Михайловского Павла (Вильковского). В результате Синод направил в Рязань комиссию, которой пришлось отменить выборы (3).
3. Гераськин Ю.В. 1917 год и ситуация в Рязанской епархии // Magistra Vitae: электронный журнал по историческим наукам и археологии. 2017. № 1. С. 69—72.
С. Руженцев стал в дальнейшем одним из основателей обновленческого раскола 1922 г.
Вскоре после падения Временного правительства и избрания патриархом Тихона (Беллавина) из Москвы в Рязань прибыл архиепископ Иоанн (Смирнов), управлявший затем епархией вместе с епископом Павлом. Однако её продолжало лихорадить: созданный для решения дел «на новых началах» церковно-епархиальный совет оказался завален доносами и кляузами. Возникшая в 1917 г. газета реформистски настроенных священников «Голос свободной церкви» активно боролась с консервативными архиереями. Желая ободрить верующих, владыка Павел организовал «христианские вечера», где читались лекции и проходили концерты духовной музыки. Устраивались и общегородские крестные ходы. Благодаря усилиям «терпеливого» архиепископа Иоанна и деятельного епископа Павла, по словам Яхонтова, в 1918—1919 гг. духовенство «несколько отрезвилось» и «в Рязани выдвинулось несколько ораторов, которые звали народ к церкви и христозаветной старине» (II, с. 59—65).
С началом открытых гонений ситуация резко изменилась. Ещё в 1918 г. красноармейцы разогнали епархиальный съезд. В 1920 г. комиссар юстиции Якубовский подверг погрому архиерейский дом, сопровождая насилие демонстративным кощунством над Святыми Дарами (II, с. 65—67). Сменивший в том же году скончавшегося владыку Иоанна архиепископ Вениамин (Муратов- ский) проявил себя слабым и уступчивым человеком. Паства не любила его, доходило даже до публичных оскорблений, которые архиерей пропускал мимо ушей (II, с. 67—69). Кампания по изъятию церковных ценностей не встретила с его стороны никакой критики, он не только сохранил полную лояльность, но и всячески содействовал варварским действиям властей, сопровождавшимся многочисленными хищениями. Так, члены комиссий открыто ходили с украденными перстнями на руках (II, с. 219—227). Яхонтов утверждал, что своей мягкостью и беспринципностью преосвященный Вениамин фактически подготовил епархию к обновленческому расколу (II, с. 639), к которому и сам позднее присоединился.
Яхонтова также пытались привлечь к раскольнической деятельности. В 1922 г. его вызвали в рязанский окружной отдел ОГПУ и предложили ему как лицу, пользующемуся авторитетом в среде духовенства, возглавить новый печатный орган и развернуть агитацию за «церковную революцию». Степан Дмитриевич отказался (II, с. 207—208). Он был гораздо ближе к занявшему в 1923 г. кафедру архиепископу Борису (Соколову), который решительно и бескомпромиссно боролся с обновленцами и «был боец за правосл[авную] церковь: не капитан, не полковник, а генерал боевой» (II, с. 640). Владыка неоднократно подвергался арестам и высылкам из Рязани, но продолжал руководить епархией по переписке до своей кончины в 1928 г. В условиях, когда в церковной среде упорно толковали о том, что власти убили патриарха Тихона, это требовало немалого мужества (II, с. 65, 218—219).
В начале 1930-х гг. последовала новая волна гонений: храмы сперва сдавали в аренду общинам верующих, затем закрывали под предлогом создания клубов и столовых, ломали на кирпич или передавали обновленцам. Быстро исчезали и домовые церкви. Запрещалось собирать средства на нужды епархии и ремонт городского собора, пока в нём ещё совершались богослужения. К концу десятилетия в Рязани из 32 храмов действовал только один, не считая обновленческих (II, с. 485, 726). Кражи церковного имущества никогда не раскрывались. Население в массе своей уже относилось к происходившему равнодушно, как к чему-то неизбежному. В 1936 г. был арестован и в 1937 г. расстрелян архиепископ Ювеналий (Масловский), прославленный позднее как священномученик (II, с. 478—479, 650—666). Кафедра не замещалась до лета 1942 г.
Подобное торжество материализма и социализма удручало Яхонтова. «Материалист — тот же кальвинист, — писал он в дневнике в 1933 г., — только без Бога. Человеч[еской] личности нет. Человек — продукт среды и за свои поступки не отвечает. Не он творец жизни, а наоборот, экономические] законы определяют его. Достоев[ский] говорит: “У них не человечество, развившись историч[еским] живым путём до конца, само собою оборотится, наконец, в нормальное общество, а напротив, социальная система, выйдя из какой-либо математической головы, тотчас же устроит всё человечество и в один миг сделает его праведным и безгрешным, без всякого исторического и живого пути”. Мёртвая доктрина». Сам же Степан Дмитриевич полагал, что «экономических законов самостоятельных и экономической] необходимости нет, а все явления экономического] порядка мыслимы только как деятельность человека, существа нравственного и способного подчинять все свои действия [мотивам] чистого добра. Самостоятельный и безусловный для человека [закон] один — нравственный, и необходимость одна — нравственная». При этом «социал[изм] стоит на одной и той же почве с мещанским царством — на почве господства материального интереса. Как у капиталистов человек берётся лишь как экономический] деятель: у одних экономии [еский] материал — капитал меньшинств, а у других — интерес рабочего, который такой же своекорыстный и не выше противников своих» (II, с. 706—707).
В столь неблагоприятных и даже враждебных условиях жизнь Яхонтова становилась настоящим подвигом. Со свойственным ему энтузиазмом в послереволюционные годы он берётся за устройство в губернии архивного и музейного дела. Собственно археологический музей появился в Рязани ещё в начале ХХ в., а Степан Дмитриевич заведовал им с 1905 г. В 1911 г. при содействии епархиального начальства Яхонтов создал и церковный музей, где хранились облачения, утварь, старинные иконы. Тогда же начались реставрационные работы (II, с. 70—85). Сохранение этого достояния после 1917 г. требовало неимоверных усилий. Вместе с тем музейные фонды пополнялись ценностями, поступавшими из разорённых усадеб, монастырей и храмов. В конце 1920-х гг., когда многое уже было сделано, Яхонтову довелось пережить ещё более суровые испытания и невзгоды: арест, увольнение, нищету, болезни и немощь. За несколько месяцев до его смерти к этому добавилась и война, которая воспринималась им как неотразимое возмездие, сулившее неминуемую гибель безбожному государству и общественному строю. Падший мир погибал, а умиравший старик тем временем всё острее ощущал, ожидал и пронзительно описывал приближение — уже не столько врага, сколько вечности.
Олег Милевский: Элегия о провинциальной России
Oleg Milevsky (Surgut State Pedagogical University, Russia): Elegy on provincial Russia DOI: 10.31857/S086956870016613-5
Региональная история в России активно развивается. В силу громадных расстояний между столичными архивами и большинством университетских городов именно локальные сюжеты всё чаще привлекают внимание исследователей и обогащают отечественную историографию. Благодаря подвижнической деятельности учёных и архивистов за последние годы российское научное сообщество получило ряд новых и весьма важных источников. Выяснилось, что в провинции хранится масса интересного и ещё не опубликованного материала. В губернских городах Российской империи тоже текла научная жизнь, работали весьма даровитые историки, краеведы, этнографы, старательно изучавшие и сберегавшие памятники родной старины.
Воспоминания С.Д. Яхонтова, бывшего одним из них, поражают своим объёмом, охватом огромного временного периода и многообразием сюжетов, затрагивающих разные стороны и пласты жизни русского общества. Это действительно завораживающее, часто очень грустное, а местами страшное повествование о судьбе провинциальной России начала ХХ в., полностью изменившей свой облик под влиянием войн и революций. Автор с горечью наблюдал, как «новые города строятся на новых местах, а мы столетние исторические города переделываем по нашей фантазии: ломаем исторические здания, чтобы втиснуть в них наши “домыслы”, стильные исторические храмы обращаем в гаражи и склады под картофель и капусту» (I, с. 19).
28 ноября 1941 г. Яхонтов записал в дневнике: «Два ящика моих воспоминаний: поверьте, очень ценны! Но до кого они дойдут?» (II, с. 773). Теперь, если бы не скромный тираж, они были бы уже доступны широкому кругу читателей. Однако, готовя их к печати, публикаторы (П.В. Акульшин, Б.Г. Белоглазов, В.В. Коростылёв, Н.В. Пономаренко, Т.П. Синельникова) проделали гигантскую источниковедческую и текстологическую работу над автографом, состоящим из 14 книг (общим объёмом около 2 700 листов) с многочисленными поправками, исправлениями, рукописными схемами и рисунками мемуариста. При этом были сохранены и атрибутированы фрагменты дневниковых записей и писем Яхонтова, включённые им в текст воспоминаний.
Начинаются они с описания истории, топографии и природы родного села Яхонтова — Ухоря и его окрестностей. Тут же он как профессиональный историк характеризует местное дворянство (I, с. 51—53). Очень подробно, без излишних прикрас и идеализации, Яхонтов описал все периоды своего обучения и становления как преподавателя и учёного. Он начинал учёбу в Скопинском духовном училище, затем учился в рязанской семинарии, а закончил своё образование в Московской духовной академии, где на него произвели сильное впечатление лекции В. О. Ключевского. Степан Дмитриевич был буквально очарован. «Милый Василий Осипович!, — вспоминал он на склоне лет. — Ни до, ни после не встречал я такого “Человека”, такого историка-художника слова и “воскресителя” прошлого русской жизни!» (I, с. 232).
28 июня 1880 г. Яхонтов получил место преподавателя латинского языка в Екатеринославской духовной семинарии, где проработал с августа 1880 по октябрь 1883 г. Вернувшись в конце 1883 г. в Рязань, Яхонтов прожил там следующие 59 лет, из которых 33 года преподавал историю в духовной семинарии, женском епархиальном училище, Мариинской женской гимназии, частных женской гимназии В.П. Екимецкой и мужской — Н.Н. Зелятрова.
Как справедливо отмечают публикаторы, его воспоминания о Екатерино- славе и Рязани конца XIX — начала XX в. «являются подлинной энциклопедией жизни губернского города центральной России» (I, с. 11). Эти главы представляют большой интерес и для историков повседневности; особенно полно в них отражён быт женских и духовных учебных заведений. Вместе с тем талантливый и тонкий наблюдатель, а также очень практичный и бережливый человек, Яхонтов не упускал из виду и таких мелочей, как цены на рынке, стоимость домов и их ремонта, сорта груш и яблок, которые выращивались в садах, рецепты наливок и т.п. (I, с. 402, 815). Он с любопытством подмечал разницу в характере и поведении русских и украинцев и фиксировал распространение в среде разночинной интеллигенции «украинской идеи». С такой же точностью он описывал и перемены, происходившие в Рязани после революции.
Взгляды Яхонтова, убеждённого монархиста и консерватора, складывались с раннего детства под влиянием чтения (сказки, песенники, жития святых, лубочные картинки), сильной православной религиозности и патриархальных нравов семьи и села, где он родился и вырос. Он верил в «тысячелетнюю Русь» и её духовные традиции, считал идеалом царствование Александра III, в его высказываниях проскальзывали элементы панславизма и антисемитизма (I, с. 315, 317, 321, 336, 458).
Так или иначе, революционные потрясения, свидетелем которых он являлся, и знаковые общественно-политические события — русско-турецкая война 1877—1878 гг., покушения народовольцев на императора Александра II и цареубийство 1 марта 1881 г., смерть Александра III и вступление на престол Николая II, Манифест 17 октября 1905 г. и выборы в Государственную думу, русско-японская и Первая мировая войны и т.д. — не оставляли Яхонтова равнодушным и весьма эмоционально описывались в его дневниковых записях и воспоминаниях. Обострённую реакцию у их автора вызывали и события, связанные с борьбой «великих держав» за передел мира. Так, 31 декабря 1900 г. Яхонтов давал в дневнике моральные оценки военным конфликтам в Китае, на Филиппинах и в Южной Африке. Тогда он видел в них «три фрукта духовной культуры XIX в.», оставившего «отвратительное наследство», и грядущий «англосаксонский рай», в основе которого — «разбой, грабёж и наглое плутовство» (I, с. 532).
Советский период жизни Яхонтова освещён в восьми книгах, отразивших его впечатления от крушения монархии, экономической разрухи, ужасов гражданской войны, гонений на Церковь, ареста и тюремного заключения в 1929—1930 гг. до начала Великой Отечественной войны. Церковная политика большевиков вызывала у Яхонтова особенно яростное неприятие. Ведь вера оставалась для него важнейшей ценностью. «Преданность Церкви есть продукт всей моей жизни, а теперь только ею и живёшь, и крепишься, в храме только отдых для души; всею прошлой церковностью и дышишь до дна», — утверждал он в конце 1930-х гг. (II, с. 666).
Яхонтов описал и свою деятельность в губернском архиве и музее в 1919— 1929 гг. Несмотря на достигнутые тогда успехи в организации краеведческой работы, музейного и архивного дела в губернии, итог этой работы не внушал мемуаристу оптимизма. «1929 год был для нас особенно тяжёл, — констатировал он. — Я из своего окошечка, конечно, не видел, что творилось во всём свете, но что около замечал, то убеждало меня в том, что в ближайшие годы из любимой старины русского быта останется немного, и я, как последний могикан или последний язычник римлянин, кричу и записываю свою памятную книжечку» (II, с. 531). Формирование нового советского человека вызывало у Степана Дмитриевича, сохранившего приверженность старым идеалам, стойкое неприятие. Его отношение к переменам, происходившим в стране, корректно и убедительно проанализировано П.В. Акульшиным в послесловии ко второму тому «Советская эпоха в жизни и воспоминаниях С.Д. Яхонтова» (II, с. 788—797).
В последние десять лет жизни Яхонтов часто размышлял в дневнике о внешней политике СССР и «западных демократий», отзываясь о ней, как правило, весьма нелицеприятно. Когда Германия напала на Советский Союз, историк делал пессимистические прогнозы. «Война развивается до разрушения русского государства, — сетовал он 11 ноября 1941 г., видя, что враг уже находится на подступах к столице. — Общее наше — развал. По моему предсказанию, хотя не от одной причины» (II, с. 765). К счастью, это мрачное пророчество не исполнилось. Советские люди и руководившие ими власти, столь жёстко критиковавшиеся Яхонтовым, нашли в себе силы отразить врага и одержать победу. Более того, перелом в этой борьбе был уже близок. Однако откликнуться на разгром немецких войск под Москвой Степан Дмитриевич не успел. Он умер накануне Рождества 6 января 1942 г., оставив после себя ценнейший источник, позволяющий понять, как чуткий провинциальный историк на протяжении почти 80 лет воспринимал большие и малые события, происходившие с ним и вокруг него.
