Программа курса лекций
«Отечественная история новейшего времени»
для слушателей Института европейских культур РГГУ (второе высшее образование)

 Рассчитан на преподавание
в течение одного учебного семестра:
24 часа аудиторных занятий;
в конце семестра проводится экзамен.

 Курс «Отечественной истории» относится к I циклу:
Гуманитарные и социально-экономические дисциплины.
Федеральный компонент.

 

Введение

Нынешним студентам и аспирантам довольно трудно не потеряться в огромном многообразии моделей и концепций, которые претендуют на объяснение феномена «Россия ХХ века». Да и профессиональная историография нуждается в синтезе взглядов, идей и подходов, в «снятии» знаний о цикличности, повторяемости, «предопределенности» и взаимозависимости исторических явлений и процессов, в интеграции методов историографического отражения дискретности и инерционности исторических событий. «Самозародившиеся» в российском обществоведении или проникшие в него извне концепции и теоретические схемы, вообще говоря, могут быть сведены к определенному набору фундаментальных идей, которые можно было бы назвать «большими алгоритмами» российской истории.

Еще недавно первым по популярности, но отнюдь не по объяснительной силе и эвристическому потенциалу был «доктринальный» алгоритм. Этот подход изображает недавнее прошлое как реализацию исходной политической доктрины большевистской партии, сориентирован на анализ тех идеологических форм, в которых правящий режим осмысливал сам и преподносил народу разнообразные факты социально-экономической, политической и духовной жизни. «Доктринальный» подход занят прежде всего «теоретическим» компонентом политического механизма, способами адаптации марксистских понятий к потребностям сталинской системы, составом того идеологического «цемента», от которого зависела стабильность сталинского и послесталинского общества. Сегодня весь этот комплекс идей остается специфической отечественной модификацией «тоталитаристского» подхода западной советологии эпохи «холодной войны». В ситуации методологического вакуума историку-эмпирику легче всего было усвоить те модели, которые являются вывернутым наизнанку советским догматизмом. Все то же самое, но только наоборот.

Значительное количество фактов и явлений истории ХХ века способны объяснить алгоритм «догоняющего развития», связанный с моделью модернизации, и алгоритм «большой революции». Последним пользовались оппоненты большевиков – меньшевики, сменовеховцы, троцкисты. Этот алгоритм привлекает даже тех исследователей, которые считают Октябрьскую революцию 1917 г. сомнительной и отказывают ей в праве быть отнесенной к «великим революциям». Однако при любом отношении к российской революции этот подход способен дать научную интерпретацию проблем политического экстремизма, пролетарского якобинизма, насилия и террора, проследить восходящую линию революции, ее регресс и упадок, «термидор» и «бонапартизм». То же самое можно сказать и в отношении «имперского» алгоритма, объясняющего рождение, развитие, развал российской и советской империй.

Помимо названных алгоритмов исторической концептуалистике предстоит найти и описать новые, еще неизвестные алгоритмы. «Большие алгоритмы» в лучшем случае дают историософскую картину развития общества в целом. В анализе конкретной истории, отдельных этапов и периодов «большие алгоритмы» сами по себе работать не будут. Многие, на первый взгляд, частные вопросы они вообще не смогут объяснить. А слишком жесткая привязка конкретного исторического описания к тому или иному алгоритму навязывает порой и очень жесткую (и тенденциозную) схему этого описания, невосприимчивую к неудобным фактам. То есть, нужны своего рода методологические «переходные мостки» от глобальных историософских схем к конкретно-историческому описанию. Именно поэтому предлагаемый курс лекций не претендует на еще одну объяснительную схему или на разработку еще одного очень «большого алгоритма».

Его цель – поиск новых типов конкретных исторических описаний, способных «заземлить» высокую теорию на грубую почву реального исторического процесса, выделяя в нем поворотные моменты, когда происходят фундаментальные изменения во взаимодействии «больших алгоритмов» истории, выходят на первый план и становятся определяющими одни алгоритмы, уходят или «засыпают» другие. Эти структурные изменения, определяющие облик исторического процесса на длительную перспективу, нуждаются в самостоятельном инструментарии для своего исторического описания. То же самое можно сказать и о рутинных периодах, когда способность людей изменять свое будущее и действовать, в масштабе социально-политических макропроцессов существенно ограничена. Для описания своеобразия переломных и рутинных периодов прошлого могут подойти гегелевские понятия «эпического» и «прозаического» состояний мира, каждое из которых отличается совершенно особыми свойствами и чертами.

В своем развитии общество проходит не только через различные состояния, но и переживает сравнительно короткие моменты высокого социального напряжения, «сгущения» противоречий, позволяющих говорить об особых «критических точках» исторического процесса. Одни «критические точки» перерастают в «эпические» состояния, вызывают глубочайшие социальные сдвиги, другие – становятся моментами тактического выбора путей и средств. Бывают ситуации, в которых возможность изменений и корректировка процесса вообще не реализуется на практике. Анализ «критических точек» позволяет понять, как изменяется или может измениться сам тип движения, взаимодействия социальных противоречий, пропорций между «большими алгоритмами».

Изучение «критических точек» и «эпических» состояний позволяет понять и описать конкретно-исторические формы, в которых историческая необходимость реализует свою альтернативную природу. В ситуации кризиса и социальной конфронтации разрушаются или видоизменяются рутинные формы массового поведения, на историческую арену выплескивается политический экстремизм, возникает атмосфера нетерпимости и конфронтации, в конечном счете, разрешающиеся в тоске по «порядку». Значение этих проблем для понимания феномена «Россия ХХ века» далеко не соответствует их конкретно-исторической изученности. Общие стратегии политического поведения масс в кризисных ситуациях остаются достаточно устойчивыми, но сами кризисы принципиально отличаются по своим итогам и результатам. Этот парадокс нуждается в своем историческом объяснении. Важно понять, почему одни кризисы ведут к либерализации режима, другие – к его ужесточению или перерождению, каковы «подводные камни» и возможные политические ошибки, приводящие к «затвердеванию» чрезвычайного способа управления.

Политические механизмы разрешения социальных кризисов, как и формы общественной консолидации и поддержания стабильности заметно различаются в условиях «открытой» и «закрытой» политической жизни. Особое значение приобретают опыт и уроки многопартийности как формы разрешения противоречий и достижения гражданского мира. Историкам предстоит разобраться в действительных причинах возникновения в России режима однопартийной диктатуры, ее (диктатуры) социальных функциях и конкретно-исторических формах. Особенно важно понять объективные и субъективные факторы и причины отторжения российской «почвой» западных форм парламентаризма, неудачи многопартийности.

Методологический подход, который оперирует «большими алгоритмами» истории, опирается на типологию общественных состояний, умеет распознавать «критические точки» исторического процесса, имеет внятное представление об устройстве пространства власти, об устойчивых стереотипах массового сознания и психологии кризисов.

В то же время надо иметь в виду, что в последние годы происходит расставание с иллюзией о закрытом характере исторической науки, о том, что история основана на универсальном методе. Это заметно усилило позицию не историков, отстаивающих свое право говорить и писать об истории. Наиболее активными оказались постмодернистские мыслители, готовые писать обо всем, не будучи специалистами. Хотя сегодня для многих очевидно, что благодаря постмодернизму произошла политизация гуманитарных наук, поскольку постмодернизм, не желающий оставаться в рамках метода и претендующий на абсолютность, стал не новым инструментом интеллектуального анализа, а орудием контроля над мыслью. Своим релятивизмом он внес путаницу и поднял на щит гендер, деконструкцию и другие суперсовременные темы. Постмодернистский способ мышления заявляет, что историческое мышление деструктивно, оно мешает настоящему, а поскольку в мире ничего не повторяется, то нет необходимости историзировать и вообще знать историю. От «бремени истории» надо освободиться. Итак, былая привлекательность постмодернизма (как искать в текстах скрытый смысл и противоречия) сменилась очередным экстремизмом, что дает основание еще раз повторить: интеллектуальные абсолютизмы приходят и уходят, а история остается.

Неудовлетворенные идеями постмодернизма, многие гуманитарии обратились к «новому историзму» с его требованием симметричного обмена между историей и литературой, обращенной в прошлое. Преодоление барьеров между комплексами гуманитарных дисциплин, стремление выйти из «дисциплинарного гетто», новые коммуникационные возможности стимулировали дискуссию по поводу языка описания прошлого, установления параметрических связей между разными дисциплинами, его анализирующими. В то же время надо признать, что «натиск» других дисциплин, их логика по-прежнему не воспринимается большей частью профессионального исторического сообщества, считающего, что не теоретичность исторического знания – полезна, а занятия методологией и философией – вредно.

 

Вводная лекция

Дискуссии о прошлом и перспективы российского историознания.

 Перестройка: бухаринский бум, сталиниада, суд над Лениным, возвращение Троцкого.

Поиски нового познавательного кода прошлого.

«Большие алгоритмы» и «критические точки» исторического процесса.

Метаметодологии с идеологическим подтекстом.

Создание «национальных историй» и мифологизация прошлого.

  

Тема I. Российская революция на качелях политического выбора (1917–1921).

 Предварительные замечания

 В самом начале 1918 г. постоянный оппонент Ленина Александр Богданов, по его собственному выражению, уже поставил «диагноз военного коммунизма», опираясь на анализ процессов, развивавшихся в воюющих странах в период мировой войны. Эти процессы привели к тому, что значительная часть населения, призванная в армию, стала жить на содержании у государства, не будучи участницей производства. Влияние армии на общество сильно возросло, определяясь двумя отличительными чертами военного аппарата: авторитарное строение и своеобразный «потребительский коммунизм». Черты последнего распространились на остальное общество. Разрушительный ход войны привел к карточному регулированию потребления, регулированию цен, всего сбыта, а затем и самого производства.

Казалось бы, с окончанием войны сама собой отпадет и система государственного капитализма военного образца. Однако ни в одной из воюющих стран этого сразу не произошло. Любое правительство, и это главное в прогнозе Богданова, в процессе перехода от войны к миру вынуждено будет какое-то время двигаться по пути потребительского «военного коммунизма». На каком-то этапе начнется постепенное отсечение его преходящих форм (ограничение потребления, монополизация продуктов государством, регулирование сбыта и производства и др.). Но такие формы, как трестирование и синдицирование, сохранятся, поскольку они соответствуют общей линии развития. Равным образом и авторитарные тенденции будут действовать лишь в период перехода от войны к миру. Затем же, полагал Богданов, демократический строй, фактически устранённый и оттесненный ростом авторитарности, установится вновь.

Сама обстановка выхода из жесточайшего кризиса, порожденного мировой войной, а затем новая вспышка войны в России – на сей раз Гражданской – создавали питательную среду не только сохранения, но и усиления «военно-коммунистических» тенденций. Однако эти объективные процессы облекались в иллюзорную идеологическую оболочку. Многие вынужденные войной меры и методы ведения хозяйства рассматривались правящей партией как материальная подготовка нового строя – социализма.

Важнейшая «критическая точка» первых послереволюционных лет – весна 1918 г. Сами большевики оставили прямые свидетельства о том, что в этот момент они стояли скорее накануне нэпа, а не «военного коммунизма». В какую сторону склонятся политические весы, на одной чаше которых была ориентация на «штурмовой», непосредственный переход к новому строю, а на другой – ставка на опосредующие пути, «переходные мостики» к социализму в отсталой мелкокрестьянской стране, зависело, конечно, не от доктринальных устремлений большевиков, а от того, как сложатся не зависящие от них обстоятельства, с одной стороны, и насколько эффективными окажутся конкретные решения – с другой.

В мае-июне 1918 г. была введена продовольственная диктатура. Практика чрезвычайных мер и действий комбедовского периода создала такую продовольственную политику, когда была нарушена хозяйственная автономия крестьянского двора, что вызвало резкое сопротивление крестьянства. И последующий поворот деревни к большевикам определялся, прежде всего, тем, что из двух зол (возврат помещиков или «большевистская» продразверстка) крестьяне выбрали меньшее – введенная в начале 1919 года продразверстка, по сравнению с комбедовскими методами насильственного изъятия хлеба, была шагом у упорядочению продовольственной политики, той формой компромисса, на которой, в конечном счете, сошлись большевики и крестьяне.

Важной «критической точкой» первых послереволюционных лет стала осень 1918 года. Именно в этот момент сложились предпосылки для отсечения наиболее одиозных сторон чрезвычайной системы, в частности, тех ее элементов, в которых даже многие большевики были склонны видеть подмену лозунга «Вся власть Советам!» лозунгом «Вся власть чрезвычайкам!». Был принят целый ряд мер по установлению революционной законности и ограничению произвола исполнительных органов на местах. Вновь зазвучали некоторые идеи весны 1918 года, входившие в антикризисную экономическую программу. Большевики попытались даже поставить решение продовольственной проблемы на принципы натурального налога.

И, тем не менее, эта ситуация, содержавшая в себе возможность поворота в политике, более того, как признавали впоследствии меньшевики, возможность «положить начало сближению между разделенными террором и гражданской войной частями революционной демократии», в конечном счёте разрешилась в конце 1918 – начале 1919 года первой в советской истории попыткой «революции сверху». Речь идет о попытке форсированного огосударствления сельского хозяйства в форме совхозов, насаждения коммун, выхода из хлебозаготовительных трудностей путем создания «базы социализма», как тогда казалось, в деревне. В известной мере эта «революция сверху» развивалась по тому сокращенному сценарию, который через десять лет повторит уже в развернутом виде Сталин.

«Критические точки» — это и конец 1919-начало 1920 года, когда уже стали появляться возможности для радикального изменения продовольственной политики, это и рубеж 1920-1921 гг. – время предельной концентрации противоречий. В эти моменты большевики в своем увлечении штурмовым натиском и в уповании на военный энтузиазм переступили допустимую грань, выйдя за рамки не только элементарной целесообразности, но и самой марксистской доктрины. Объявить крестьянину-единоличнику о том, что его труд является «государственной повинностью», что он обязан сеять по «государственному плану», да еще строить на этом перспективы послевоенного возрождения экономики – во всем этом было гораздо больше от «азиатского» способа производства, чем от социализма. Позднее и сами большевики оценят решение о «великой государственной обязанности крестьянского населения» как одну из идеологических утопий периода «военного коммунизма».

 

 

Лекция 2.
Историческая развилка весны 1918 года. Начало Гражданской войны

 Брестский мир и социально-экономические возможности мирной    передышки.

Поиски и основные направления антикризисной программы большевиков на принципах  «государственного капитализма».

Концепция реорганизации власти для выхода из хаоса и анархии – «почка» новой государственности.

Поворот весны 1918 года – историческая предтеча нэпа?

«Территориальная консолидация» российской контрреволюции.

Голод как пусковой механизм гражданской войны.

От рабочих отрядов до комитетов бедноты.

Развал коалиции большевиков с левыми эсерами.

Свертывание программы «государственного капитализма».

 

Лекция 3.
Конец демократической альтернативы. Провал «скачка в социализм»

 

Террор как форма управления.

«Красная» и «белая» диктатуры. Характер новых государственных образований в постимперской России.

От «чрезвычайщины» к военному «тоталитаризму».

Победа идей «потребительского коммунизма».

«Революция сверху» и ее результаты.

«Чудо решающих побед» на фронтах гражданской войны: причины и следствия.

«Продразверсточный социализм»: возможности долгосрочной перспективы.

«Фракция реформ» в правящей партии.

В полосе нарастания кризиса. Апофеоз «военного коммунизма».

 

Тема II. Несостоявшийся термидор (1921–1927)

 Предварительные замечания

По утверждению Троцкого еще до введения нэпа Ленин говорил об угрозе «русского термидора». Крестьянская контрреволюция и кронштадтская форма термидора весны 1921 года – за Советы без коммунистов – показали, что тревога была не беспочвенна. Кронштадтцы, как говорил впоследствии Троцкий, «под лозунгом Советов и во имя Советов спускались к буржуазному режиму». Впрочем, то же записал «для себя» Ленин: «Термидор»? Трезво, может быть, да? Будет? Увидим».

Угрозу прямого повторения французского сценария отвел нэп. В то же время переход к нэпу невозможно рассматривать без серьёзного учёта вооружённого подавления массового крестьянского сопротивления власти и голода 1921-22 гг. Российская революция отступила от своей «якобинской фазы», сохранив кормило власти в руках большевиков, превратив пролетарских якобинцев в невольных реформаторов. В соответствии с общей логикой перехода от войны к миру, подчиняющей себе действия любых правительств в любых условиях первые шаги такого перехода неизбежно были сопряжены не с ослаблением, а нарастанием авторитарных тенденций. Общество, противоречия которого в результате только что окончившейся гражданской войны были до предела обострены, нуждалось в жесткой централизации и дисциплине для того, чтобы более или менее плавно перевести его на рельсы мирной жизни. Именно с этим был связан ряд достаточно противоречивых решений и действий большевиков, в частности, установление в начале нэпа жесткого внутрипартийного режима, ликвидация политических оппонентов из других партий, укрепление однопартийной диктатуры.

Нэп мог стать длительным этапом развития в рамках смешанной, многоукладной экономики. Как стратегия, нэп предусматривал и частичную денационализацию и далеко идущую программу дебюрократизации управления, свертывания чрезвычайных органов, укрепления законности и правопорядка. Нэп открывал перспективу достижения среднемирового уровня производительности труда и постепенного включения России в качестве равноправного партнера в мировое хозяйство. Потенциальные возможности не были раскрыты. Нарастающая деградация нэпа началась в политической надстройке еще при жизни (но без руководства) Ленина. К этому времени уже отпала необходимость в авторитарно-бюрократическом обеспечении перехода страны от войны к миру. В повестку дня вставали демократические преобразования как обязательное условие дальнейших экономических реформ. Вместо этого разросшийся в годы революции и гражданской войны партийно-государственный бюрократический слой похоронил под предлогом борьбы с фракционностью зарождавшийся политический плюрализм в РКП (б) – единственно реальны в то время политический инструмент согласования различных социальных интересов.

Та же участь постигла, в конце концов, и половинчатые попытки демократических преобразований в общеполитической жизни. Дело ограничилось незначительными политическими уступками крестьянству. Партийно-государственная бюрократия фактически взяла на себя – от имени диктатуры пролетариата – функцию представления интересов всех классов и слоев послереволюционного общества. Решения принимались в закрытом от глаз общественности кругу партийного ареопага. Момент возможного поворота к глубоким демократическим реформам был пропущен. А экономические уступки мелкой буржуазии без серьезной политической демократизации побуждали оппонентов большевиков, а затем и левой оппозиции в ВКП (б) к проведению термидорианских и буржуазно-бонапартистских аналогий.

Нерешенные политические проблемы создали ситуацию, при которой были предельно осложнены возможности выработки реалистической программы дальнейшей модернизации страны. Открывался простор для волюнтаристских произвольных политических действий. У масс оставалось только два способа корректировки доктринальных утопий и произвола в политике – политический конформизм, когда массы замыкаются в своих узких интересах, отключаются от интересов всего общества и тем самым заставляют политиков изменять политический курс, или спонтанные стихийные действия протеста, приводящие к социально-политическим кризисам. Демократические каналы влияния на политику чем дальше, тем больше зарастали бюрократической тиной. Это увеличивало вероятность принятия ошибочных решений. Все меньше и меньше оставалось политических гарантий от возможных просчетов.

Весь процесс модернизации страны был загнан в узкие рамки индустриальных преобразований и освящен автаркической утопией «социализма в одной стране». «Индустриалистские» устремления правящей партии сопровождались грубыми просчетами в экономической политике, нарастанием напряженности между государственной промышленностью и мелким крестьянским хозяйством, вели к углублению противоречий нэповского общества.

В результате во второй половине 20-х годов начался отход от идеи строя «цивилизованных кооператоров» и постепенного «врастания» в социализм. Руководство партии возвращалось на позиции «государственного социализма» (специфический общественный строй, в котором роль двигателя и мотора играет государство – собственник, подчиняющее себе общество и его экономику). Сосуществование укладов делалось в такой ситуации все более и более проблематичным. Государство оказалось не в состоянии справиться даже с усиливающимися из года в год хлебозаготовительными кризисами. В 1927 году общество как бы «повисло» между двумя возможными исходами: дальнейшая либерализация в экономике и политике либо переход к системе «социалистического этатизма», опоре на два регулятора (рынок и государство) в дальнейшем экономическом развитии. В конце концов, обостряющаяся реакция на ухудшающееся международной положение СССР, разбалансирование экономики в результате неэквивалентной «перекачки» средств из сельского хозяйства в промышленность, серьезные конъюнктурные ошибки делали проблематичным оба эти исхода. Страна стояла накануне «революции сверху».

  

Лекция 4.
«Самотермидоризация». Большевистский авторитаризм перед выбором

 Нарастание протеста против политики «военного коммунизма».

Кризис правящей партии: противоречия между «низами» и «верхами».

Программа «самотермидоризации».

Массовое крестьянское сопротивление большевистскому режиму власти.

Голод 1921–1922 гг.

Парадоксы сочетания экономического либерализма и авторитарного режима управления при переходе от войны к миру.

Завершение «стихийного перехода» к нэпу.

Последние идеи Ленина и их интерпретации в верхушке РКП (б).

Перспективы демократизации.

Борьба за власть в руководстве.

Первый кризис нэпа и возрождение крестьянского вопроса.

 

Лекция 5.
Расширение нэпа или поворот к «государственному социализму»?

 Экономическая и политическая либерализация середины 20-х годов:           возможности и пределы.

Концепция «черепашьего шага» и медленного «врастания» в социализм.

«Гражданский мир ради сохранения режима диктатуры пролетариата»: новая доктрина «политического» нэпа.

Обострение противоречий «традиционного» нэпа и «левый» поворот в политике.

Куда и как «перерождались» сталинский централизм и бюрократизированный аппарат?

Оформление концепции «нормального» «государственного социализма».

  

Тема III. «Революция сверху» (1928 – 1930)

 Предварительные замечания

 Решения 1925 года существенно расширили рамки нэпа (перевод снабжения на рыночные основания, замена натурального налога единым денежным налогом и др.) и одновременно закрутили пружину будущей «революции сверху». Чтобы эта пружина распрямилась, достаточно было начать индустриализацию, опираясь на слабую базу индивидуального крестьянского хозяйства, перейти меру «перекачки» — неэквивалентный обмен между городом и деревней при определенных условиях был способен дестабилизировать неустойчивое равновесие «классической» нэповской экономики. Чтобы приостановить стихийное развитие этого процесса требовался перевод индустриализации на новые социально-экономические основания. Однако решение об индустриализации в 1925 году исходило из возможностей «классического» нэпа. В результате начал раскручиваться маховик накопления противоречий. Силы, способные «свернуть голову» нэпу, созревали в самом нэповском обществе. Джинн сидел в бутылке. Но чтобы он вырвался из бутылки, оказалось достаточно локального экономического кризиса, толкнувшего вождей на путь чрезвычайных мер. Этот кризис – результат непродуманного форсирования индустриализации – разразился в 1927/28 году.

События конца 20-х годов фактически стали второй после Октября волной пролетарско-якобинского «поравнения» собственности. В этом процессе причудливо соединились эгалитарно-уравнительные иллюзии «низов» и устремления бюрократической верхушки аппарата к тотальному огосударствлению – то есть к реализации своего естественного социального интереса. Эта вторая якобинская волна ударила по обществу уже на нисходящей фазе революции. Она имела мало общего с первой волной, очистившей страну руками вышедших на арену политики масс от остатков феодализма. Второй удар обрушился на мелких собственников, выращенных уже в недрах пореволюционного общества, а главное, завершил процесс политически реакционный – отчуждение масс от власти и политики. При этом «низы» в слепом ожесточении против «новых собственников» вдохновлялись идеями «поравнения» как средства достижения «рая земного» в ближайшей исторической перспективе.

Партийную и советскую бюрократию воодушевляли свои утопии и самообманы: уничтожить конкурента-собственника и пожать плоды сверхцентрализации. Но и на «аппарат», в конце концов, обрушился мощный удар. Вторая якобинская волна как бы ввергла страну в состояние «социальной протоплазмы», не позволяя ни обществу, ни общественному мнению создать свои собственные, не зависимые от правительственной власти, органы. «Революция сверху», превратив – путем насилия – классы нэповского общества в «массу», тут же набросила на них административную удавку, сделала из них работников на службе у государства, политически «атомизированных граждан», которые различались между собой (порой весьма резко) не столько своим отношением к средствам производства, сколько доступом к предметам потребления. Никто, не исключая самого Сталина, не получил от «революции сверху» того, чего ожидал.

Правда, резко форсировалось решение общенациональной задачи – индустриальная модернизация страны, создания крупнейшего военно-промышленного потенциала. В сущности, только эта задача, именуемая на языке казенной идеологии «построение фундамента социализма» или «социализма в одной стране», с грехом пополам выполнялась, что было бы немыслимо без подъема образовательного уровня населения, подъема производительных сил в республиках и развития науки. Что касается подъема материального благосостояния народа, достижения «социальной однородности» общества или выхода на уровень развития наиболее передовых европейских стран, то все провозглашенное так и не стало явью.

Осуществляясь в форме «революции сверху», процесс создания предпосылок нового строя, что в глобальном историческом плане должно было стать некапиталистической формой модернизации, приобрел характер не «выращивания», а «насаждения» социализма. Такая модернизация экономики при помощи насаждаемых «сверху» догоняющих методов не привела к построению социализма, углубила противоречия СССР как страны «догоняющего развития». Возникшие в этой ситуации многочисленные очаги напряженности и сопротивления, как в обществе, так и в самой правящей партии, были жестоко подавлены сталинской диктатурой, а стабильность общества, оказавшегося на грани гражданской войны, отныне обеспечивалась варварскими насильственными методами.

 

Лекция 6.
«Великий перелом» или Крестьянская Вандея

Хлебозаготовительный кризис 1927-1928 гг. как пусковой механизм           чрезвычайных мер.

Большевистский реформизм между победой и поражением: колебания        политического курса.

Волны чрезвычайных мер и нарастающая люмпенизация политики.

Поражение группы Бухарина и возникновение политических предпосылок для «революции сверху».

Сплошная коллективизация и раскулачивание – объявление гражданской войны крестьянству.

«Чрезвычайщина» как система.

Сталинские маневры на пути социально-политической стабилизации режима.

  

Тема IV. Эволюция «государственного социализма»: от «тоталитарной стабильности» к несостоявшимся реформам

 Предварительные замечания

 Становление грубо деформированного в сторону казарменности «государственного социализма», отягощенного личной диктатуры и массовыми репрессиями, было достаточно длительным процессом. По мере его развития имели место отступления и попытки преодоления тех искажений, которые повлекла за собой сталинская «революция сверху». В 1931-1934 гг. в обществе нарастает социальная напряженность – между властью и экспроприированными мелкими собственниками, между «аппаратом» и «массами», между вождем и подвластной ему бюрократией и партийной элитой, между «спецами» и рабочими, между «центром» и «местами». В этой ситуации Сталин не просто примеряет на себя мундир советского Бонапарта – он и его аппарат переходят к политике сознательного обмана народа, а также гигантских политических провокаций. «Сталинский бонапартизм» будет держаться – в отличие от бонапартизма классического – не на противоречиях между буржуазией и пролетариатом, а на противоречиях, прежде всего, между «аппаратом» и «массой», списывая все трудности на счет обострения в ходе построения социализма классовой борьбы.

Одновременно Сталин проявляет и определенную социальную гибкость. Троцкий зафиксирует это чуть ли не как поворот Сталина «вправо, еще вправо и еще правее». Формы выражения? «Неонэп» с рынком (явное преувеличение), отмена карточек, материальное стимулирование рабочего, возвращение коровы крестьянскому семейству и т. д. Определение «термидор» снова мелькает в статьях сталинских оппонентов. Троцкий, рассмотрев все «зигзаги» правительственного курса, вносит в прежнюю концепцию о термидоре как возврате к капитализму радикальное «новшество»: «дело идет не об отказе от социализма, а лишь о ликвидации грубых иллюзий» — вроде «окончательной и бесповоротной победы социализма». Закон извечного отката революций назад продолжает действовать в СССР, но своеобразно: «советский «термидор» мы определили как победу бюрократии над массами».

В середине 30-х годов проблема социалистического строительства была окончательно сужена до уровня нескольких приоритетных задач, вытекающих из особенностей развития страны и обострения международной обстановки, появления германского фашизма. Был окончательно отсечен целый комплекс вопросов, оставленных как бы на будущее. На первый план выдвинулась задача выживания, способствовавшая консолидации общества. В ходе подготовки к войне, предполагавшей любой ценой развить тяжелую промышленность, создать крупнейший военно-промышленный потенциал, борьба за существование представлялось борьбой за социализм. Общество, проходившее стадию ускоренной модернизации, боровшееся за свое выживание, в конце концов, отождествилось в понятии современников с социализмом. Гарантии выживаемости подменили самое понятие социализм. Отсюда неверно были оценены границы переходного периода, объявлены социалистическими многие формы, которые в действительности не являлись таковыми. Были снижены, а затем грубо искажены сами критерии социалистичности. Массовая социальная чистка (Большой террор), избранные для репрессивных операций НКВД «целевые группы» имели тяжелейшие долговременные последствия.

Система управления, оправданием которой во многом было ожидание грядущей войны, в первые недели и месяцы Великой Отечественной войны обнаружила свою недееспособность. Стало очевидным, что, закрутив гайки до упора, можно удержать шатающуюся систему – но в мирное время, в военное же, как ни парадоксально, – путь репрессий кратчайший к краху системы. Первые же сражения показали: люди, выдвинутые на командные должности после чисток и репрессий, не умеют или даже не способны действовать инициативно, самостоятельно. Слепое выполнение приказа мало что давало. Требовалась совсем иная логика действий: безусловное выполнение приказа при полной свободе выбора путей его достижения. Но такая логика абсолютно противоречила логике, вбитой новому слою руководителей накануне войны. Необходимо было время, чтобы те, кто обладал определенным интеллектуальным, культурным, политическим потенциалом «проросли» сквозь систему.

Кризис власти и организации общества на военный лад преодолевался за счет того, что обществу снизу стихийно, а сверху сознательно придаются черты весьма далекие от тех, что утверждались репрессивно-карательным «государственным социализмом». В 1943-1944 гг. возникает своеобразная общественная атмосфера, которая даже в условиях войны не только порождает надежды, но и позволяет ставить вопрос о глубоких послевоенных реформах.

Достигнув к началу 50-х годов своего логического завершения, деформированная модель «государственного социализма» не только исчерпала все свои исторические потенции, но и вступила в острое, все углублявшееся противоречие, с одной стороны, с изначально задуманным планом «подтягивания» формационных предпосылок социализма, а с другой, с потребностями общемирового технологического прогресса. Сталинская система становится тормозом на пути дальнейшего развития, как производительных сил, так и производственных отношений, заложив основы последующего прогрессирующего отставания, проявившегося со всей очевидностью в последующие десятилетия. Именно здесь, в «апогее» развития «государственного социализма» и кроются причины того, что советская социально-экономическая модель не только не смогла раскрыть свои теоретические преимущества, но и оказалась в состоянии застоя, а затем и кризиса.

Системе сталинского тоталитаризма был нанесен ощутимый удар реформами и изменениями второй половины 50-х годов. По сути дела, они означали очищение системы «государственного социализма» от наслоений «чрезвычайщины». Уже этого было достаточно для того, чтобы на какое-то время получить выигрыш в темпе развития, не прибегая ни к насилию, ни к репрессиям. Предпринимаются попытки поворота экономики лицом к человеку, наполняются реальным содержанием социально-экономические права личности.

Однако и этот очищенный от «чрезвычайщины» «государственный социализм» представлял собой лишь один из моментов в «долгих муках родов» нового общества и был весьма далек от подлинного социализма. Для того чтобы сделать следующий шаг на пути к действительному социализму, необходимы были глубочайшие реформы в экономике, государственной сфере, изменения во взаимоотношениях партии и государства. Лидеры режима оказались к этому не способны.

Чтобы понять ограниченность реформ второй половины 50-х годов и слабость самого реформистского порыва, очень быстро исчерпавшего себя, важно увидеть несущий каркас системы, блокирующий возможность дальнейшего роста. Не случайно Хрущев сделал ставку на усиление материального стимулирования и использование убеждения. Оказалось, что без этого компонента система неработоспособна. Она не подлежит косметическому ремонту, а нуждается в глубоких преобразованиях, прежде всего в сфере производственных отношений, отношений собственности, т. е. подключения стимулов более высокого порядка.

Реформа должна была содержать отказ от идеи «одноукладной» формации, от всего того, что составляло несущую конструкцию «государственного социализма». Необходимо было «отпустить» экономические процессы, вернуть их в естественное состояние – возрождение многоукладности при сохранении позиций государственного сектора, преобразования его на новых началах. Это требовало в свою очередь легальных рыночных отношений, превращения материального интереса из вспомогательного компонента, подпирающего систему «убеждение – принуждение» в несущую конструкцию. Это в свое время пытались сделать при переходе к нэпу.

Основным содержанием исторического развития страны в ХХ веке стала попытка догнать развитые страны и предложить человечеству некапиталистическую модель модернизации, открывавшую социалистическую перспективу. Строго говоря, сама постановка вопроса о том, какое общество было построено к началу 90-х годов, некорректна. Это общество не являлось результатом сознательных действий по реализации некоей исходной программы. Последняя, в зависимости от политической и экономической конъюнктуры и ситуации, многократно менялось и, в конечном счете, весьма далеко ушла от своих истоков. Мы имели дел со сложившимся, а не построенным обществом. Обществом, в котором первоначальные цели, совмещаясь с российской «почвой» коренным образом видоизменялись и трансформировались. И то определение, которое больше всего подходит к этому обществу – «государственный социализм», на самом деле также далеко от классических представлений о социализме.

 

Лекция 7.
«Капитальный ремонт», или сталинизм без «чрезвычайщины»

 Сталинская версия приостановки «наступления» и проблемы «неонэпа».

Новое общество, новая партия, новая власть.

Убийство Кирова и его социально-политические последствия.

Как террор стал большим. Вертикаль и целевые группы террора. Операция по приказу НКВД № 00447.

 

Лекция 8.
Вторая мировая война: путь к Победе и обманутые надежды.

 Начало Второй мировой войны и кризис сталинской системы.

Противоречия централизации и милитаризации в годы Великой Отечественной войны: закручивание гаек и раскрепощение инициативы.

Ростки будущего в самосознании народа: иллюзии, упования, надежды.

 

Лекция 9.
Смерть Сталина, хрущевская перспектива и «Пражская весна»
для СССР

 Кризис режима личной власти.

«Дело Берии».

Процессы общественного обновления: демократизация или   либерализация?

«Политический детерминизм» хозяйственных реорганизаций.

«Не дать реформам остановиться»: творчество «снизу» и действия   центрального руководства.

Политическая ситуация середина 60-х годов.

Рост консервативных настроений.

Кризис политики реформ. Номенклатурная стагнация: вехи деградации.

 

Лекция 10.
Несостоявшаяся мобилизация и горбачевская «перестройка»

 Андропов: попытка рывка.

Политическая реформа – доминанта в комплексе задач трансформации       советской власти.

Подрыв системы.

Запуск маховика развала СССР. Август 1991 года.

«Качели» выбора.

 

Лекция 11.
Строительство «периферийного» капитализма

 Новая российская государственность.

«Номенклатурная приватизация». Инфляционисты и антиинфляционисты.           Конституционно-политический кризис 1993 года.

«Недовыбор» между модернизацией и мобилизацией.

  

Заключительная лекция.
Стратегические развилки конца ХХ – начала ХХI века

 Попытки преодоления олигархического капитализма.

Реформы Путина: особенности проведения и результаты.

Поиски оптимальной формулы власти и уроки истории.

В поисках новой идеологии.

Модернизационный или мобилизационный проекты развития России?.